Николай Шпанов - Песцы

Дальнейший путь наш был также тяжел. Он делался с каждым днем все труднее. Мы с Рамиано слабели, а сопротивление льдов делалось все более упорным. Происшествие с Гренмальмом слишком сильно отозвалось на Рамиано. В глазах у него появилось такое выражение, какого не должно быть у людей, идущих по полярному льду. Так шли мы еще две недели.

Рамиано, который при уходе из лагеря был сильнее нас всех, слабел у меня на глазах. Глаза его ввалились, руки дрожали. Это уже не был человек, способный итти во что бы то ни стало. Он стал требовать длинных привалов, и мне стоило большого труда поднимать его после ночлега. Но все-таки я заставлял его итти. Рамиано был моим другом, он страдал каждый раз, когда нужно было вставать, но разве я имел право поддаваться неосновательной сентиментальности, когда дело шло о жизни оставшихся сзади на льду? С питанием стало скверно. Мы доели свое и кончали запасы Гренмальма. Теперь я выдавал Рамиано ежедневно по маленькому кусочку пеммикана. Он страшно страдал от голода и иногда во сне, как маленький ребенок, плакал и просил есть. Итти было еще труднее из-за того, что у нас перестали работать желудки: от долгого употребления одного пеммикана, запиваемого холодной водой.

Серо-белые силуэты земли, которые мы отлично видели, благодаря большой рефракции, не делались ближе, как ни стремились мы к ним. Вскоре я получил полную уверенность в том, что это вовсе не Шпицберген, а какой-то другой остров. Вероятнее всего, это был остров Фойн или остров Шюблер.

Два дня мы шли без всякой пищи. Дальше это было немыслимо. Я мелко нарезал ремень от своего провиантского мешка и мы с Рамиано съели его в два дня. Однажды, поднимаясь с привала, мы услышали высоко в воздухе звук мотора самолета. Машина летела со стороны земли на Норд-Ост. Мы поняли, что это ищут экипаж нашего дирижабля. Впервые, через месяц после того, как мы покинули лагерь Патрициани, в меня закралось сомнение в правильности нашего поступка. Вероятно на льдине заработало радио и теперь им обеспечена помощь со стороны наших летчиков. А мы?.. Кто знает о нас? Кто и где будет нас искать? Мы даже не пытались сигнализировать этому самолету — настолько это было безнадежно. Он шел высоко и в стороне от нас.

Тем временем к нам подкралась наша собственная гибель. Льды, по которым мы шли, делались все более разреженными и легкими. Однажды нам пришлось сделать привал для сна на небольшой льдине размером всего 30 на 30 метров. Проснувшись, мы увидели, что заперты на этой льдине, как в мышеловке. Окружающие льды были отделены от нас широкими полыньями. Через них нечего было и мечтать перебраться. Мы установили, что нас дрейфует на вест. Теперь оставалось следить за тем моментом, когда нас пригонит к соседним льдинам, чтобы на них перебраться. Но дни шли за днями, а наша льдина или плыла одиноко, или сталкивалась только с такими же мелкими, еще более хрупкими льдинами.

Если прежде я в душе удивлялся мужеству Гренмальма, решившегося остаться добровольно на льду, то теперь я ему почти позавидовал. Он умирал: ему ничего другого не оставалось. Он ничего не терял, скорее только приобретал право на спокойную смерть. А мы? Мы еще не собирались умирать. Мы хотели жить и имели на это право. Я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы идти навстречу жизни, я хотел идти к земле, но был заперт на этом ледяном пятачке.

Однажды наша льдина лопнула почти посередине. Это случилось в то время, когда Рамиано спал. Трещина прошла как раз в том месте, где он лежал. По счастливой случайности он не оказался целиком в воде. Он только безнадежно промочил ноги, Рамиано был слишком слаб, чтобы просушиться движением, да и негде было бегать, так как льдина наша стала не больше, чем 10 на 10 метров. Это и был тот самый остроконечный торос, на котором вы нас нашли.

Это происшествие решило судьбу Рамиано. В одно прекрасное утро стало ясно, что ноги его отморожены. Пальцы на ногах, особенно на правой, стали быстро синеть и страшно распухли. Я кое-что понимаю в хирургии, но что я мог сделать? Он уже не мог подниматься и целыми днями лежал на льду, иногда вставая на колени. Скоро его ноги потеряли чувствительность. Рамиано понял, что они погибли. Тогда с присутствием духа, которого я в нем не мог подозревать, он размотал обрывки одеял, заменявших ему обувь, и отдал мне их со словами:

«Ну, вот, Филиппо, и моя песенка тоже спета. Мне уже не нужны эти тряпки. Они гораздо нужнее вашим ногам. Вы должны сберечь свои ноги. Только вы один из нас троих можете теперь сообщить миру об оставшихся на льду товарищах. Будьте осторожны, берегите себя. В первую голову берегите ноги. Здесь, в этих проклятых льдах, человек погибает, потерявши ноги».