Алистер Маклин - 48 часов

— Много ли можно из них вытянуть, если учесть их состояние?

— Не думаю…

— Ну, следует признать, что прыжок с пристани на палубу дело и нелегкое, и небезопасное. Особенно при такой качке и… с руками, связанными за спиной.

— Одна сломанная рука и одна сломанная нога — это неплохой счет. Можно сказать, что им повезло. Могло быть хуже.

— Это уж точно. Могли вообще не допрыгнуть до палубы, — Хатчинсон высунул голову в боковое окно рубки. — О, это вовсе не моя сигара затемняла горизонт, — сказал он. — Могу курить дальше. Видимость действительно нулевая. Придется рассчитывать только на приборы. Включите, пожалуйста, лампу под потолком, так, по крайней мере, мы сможем нормально видеть карту, показания эхолота и компаса. А радару это не мешает.

Я исполнил просьбу, и его глаза широко раскрылись при виде моего наряда.

— Вы собрались на карнавал? — попытался сострить он.

— Попрошу не оскорблять мой халат, — высокомерно заявил я. — А вообще-то, все три имеющиеся в моем распоряжении здесь костюма насквозь промокли и безнадежно испорчены.

В это время в рубке появился дядюшка Артур, и я поинтересовался:

— Вам сопутствовала удача, сэр?

— Один из них потерял сознание, — с явным самодовольством сообщил дядюшка. — Другой стонет так громко, что не слышит моих вопросов. Будьте добры, Калверт, расскажите коротенько о вашей прогулке.

— Сэр, я как раз собирался пойти прилечь. К тому же я уже все, что мог, вам рассказал.

— Да-да, полдюжины фраз, которые к тому же я плохо слышал из-за мяуканья этих ваших пленников. Мне необходимо, Калверт, знать все, причем очень подробно.

— Но, адмирал, я чувствую себя совершенно вычерпанным.

— А вы никогда и не бываете в другом состоянии. Может, вы сумеете найти тут бутылку виски?

Хатчинсон осторожно кашлянул.

— Если вы позволите, адмирал…

— Ну разумеется, мой мальчик! — «мальчик» был сантиметров на тридцать выше шефа. — И кстати, Калверт, раз вы уж идете за виски, принесите стакан и для меня.

Воистину этот дядюшка Артур был страшным человеком!

Пять минут спустя я пожелал им спокойной ночи. Шеф был в бешенстве. Как я понял, он подозревал, что в своем рассказе я опустил самые драматичные и волнующие моменты. Но я действительно уже с трудом держался на ногах. Проходя мимо, я заглянул к Шарлотте.

Этот спящий на ходу близорукий восьмидесятилетний аптекарь из Торбэя мог, в конце концов, ошибиться в дозе. Тем более что ему вряд ли приходилось слишком часто отпускать снотворное местным аборигенам.

Но я недооценил старого аптекаря. Хватило минуты, чтобы разбудить Шарлотту, когда мы совершенно сверхъестественным способом нашли то, что жители Крэйджмора называли своим портом. Я велел ей одеться — маленький трюк с моей стороны, чтобы она не догадалась о моей осведомленности о том, в каком виде она спит, — и предложил следовать за мной на берег. Через четверть часа мы уже все были в доме Хатчинсона, а еще через пятнадцать минут, после того как раненых, наложив шины на их переломы, заперли в отдельном помещении, я наконец, лег. Комната, которая была мне предоставлена, видимо, принадлежала председателю отборочной комиссии Крэйджморской картинной галереи, поскольку именно в ней были сосредоточены самые роскошные экспонаты. Я засыпал с мыслью о том, что, если бы какой-нибудь университет решился бы назначить награду маклерам по продаже недвижимости, первую получил бы тот, которому удалось бы продать домишко на Гебридах, расположенный в радиусе действия запахов из ангара, где резали акул. И в эту минуту дверь распахнулась, зажегся свет и передо мной предстала Шарлотта.

— Ради Бога, — взмолился я, — дайте мне поспать!

— На вашем месте я ни за что бы не гасила свет, — ответила она, рассматривая произведения искусства, украшавшие стены.

— Эти рисунки интересуют меня в данную минуту ровно столько же, сколько те, которые частенько украшают стены общественных уборных, — ответил я, с трудом разлепив наконец глаза. — К тому же я не привык принимать дам посреди ночи и не знаю, чем бы мог сейчас вам служить.

— Если вы боитесь, вы в любой момент можете позвать на помощь дядюшку Артура. Он спит рядом. Могу я сесть? — спросила она, косясь на изъеденное молью кресло.

И действительно уселась. На ней было все то же немнущееся белое платье, волосы аккуратно причесаны, но это все, что можно было сказать в ее пользу. За исключением, возможно, легкого оттенка иронии в том, что она говорила. Но ее лицо и глаза, казалось, принадлежали другому человеку. В этих мудрых карих глазах, которые знали все о жизни, радости и страдании, в глазах, которые сделали из нее самую известную актрису эпохи, теперь были только грусть и безнадежность. А также страх. Это было странно: теперь, когда она избавилась от своего супруга и его сообщников, страх должен был исчезнуть, но он по-прежнему таился в ее темных очах. Именно это так изменило и состарило ее. Легкие морщинки в углах губ и у глаз, так очаровательно подчеркивавшие ее улыбку, теперь казались следствием многих лет боли и отчаяния. Лицо Шарлотты Мейнер исчезло, а без него казалось, что Шарлотта Скаурас вообще не имеет лица. Передо мной сидела измученная тревогой, стареющая женщина, и все равно рядом с ней картинная галерея Крэйджмора перестала существовать.