Фрэнсис Гарт - Мужья миссис Скэгс

Они вошли в дом. Айлингтон быстро пересек готический зал и открыл дверь в кабинет.

В кресле в самом центре комнаты сидел человек, погруженный, очевидно, в созерцание огромной негнущейся желтой шляпы с чудовищными полями, которая лежала перед ним на полу. Кисти рук его висели между колен, а одна нога была на особый лад подобрана под кресло. С первого же взгляда поза эта каким-то странным и необъяснимым образом навела Айлингтона на мысль о кóзлах. В ту же минуту он, протянув обе руки, ринулся через всю комнату с возгласом:

— Юба Билл!

Человек поднялся, схватил Айлингтона за плечи, крутанул его, крепко прижал к себе, с видом добродушного людоеда ощупал его ребра, изо всех сил потряс за руки, расхохотался и сказал с явным разочарованием:

— Как это ты узнал, а?

Очевидно, Юба предполагал, что в этой одежде он неузнаваем. И Айлингтон, поняв это, рассмеялся и ответил, что ему, должно быть, подсказал инстинкт.

— А ты-то, — сказал Билл, держа его на расстоянии вытянутой руки и критически разглядывая, — ты! Кто бы мог подумать! Эдакий был щенок, от земли не видно. Щенок, которого я не раз вытягивал на дороге кнутом, щенок, на котором и надето было всего-то ничего, и заделался таким щеголем!

Тут Айлингтон вздрогнул: он с каким-то нелепым ужасом вдруг вспомнил, что все еще во фраке.

— Заделался ресторанным лакеем, гарсоном, — сурово продолжал Юба Билл. — Эй, Альфонс, подать сюда гусиный паштет и омлет, черт тебя подери!

— Полно тебе, старина! — сказал Айлингтон, смеясь и пытаясь прикрыть рукой бородатый рот Билла. — Ну, а как ты? Что-то ты сам на себя не похож. Уж не болен ли ты, Билл?

И действительно, когда Билл повернулся к свету, оказалось, что глаза у него ввалились, а волосы и бороду густо посеребрила седина.

— Это все ваша сбруя, — сказал Билл озабоченно. — Стоит мне эдак взнуздать себя и замундштучить (он указал на золотую массивную цепь от часов), да еще нацепить на себя эту «утреннюю звезду» (он ткнул пальцем в булавку с огромным солитером, сидевшую как большущий волдырь на его манишке), как меня сразу к земле пригибает, Томми! А так со мной все в порядке, мой мальчик, все в порядке.

Однако он уклонился от проницательного взгляда Айлингтона и даже отвернулся от света.

— Тебе надо что-то сказать мне, Билл? — спросил Айлингтон прямо и почти резко. — Выкладывай!

Билл не ответил, но беспокойным движением потянулся к шляпе.

— Ведь не проделал бы ты три тысячи миль, даже не предупредив меня, только для того, чтобы поболтать со мной о старых временах? — сказал Айлингтон уже более мягким тоном. — Хотя для меня всегда удовольствие видеть тебя, но это не в твоем характере, Билл, ты сам это знаешь. И нам никто здесь не помешает, — добавил он, как бы отвечая на взгляд Билла, обращенный к двери. — Я слушаю тебя, Билл.

— Тогда, — сказал Билл, придвигаясь вместе со своим стулом ближе к Айлингтону, — прежде всего ответь мне на один вопрос, Томми, честно и напрямик, честно и без утайки.

— Продолжай, — сказал Айлингтон с легкой улыбкой.

— Если я скажу тебе, Томми, вот сейчас, сию секунду скажу, что ты должен отправиться со мной, уехать из этих мест на месяц, на год, а может, на два, и, кто знает, может, навсегда, есть ли что-нибудь, что удерживало бы тебя здесь, что-нибудь, мой мальчик, от чего ты не мог бы уйти?

— Нет, — ответил Томми спокойно. — Я здесь всего лишь в гостях. И собирался сегодня уехать из Грейпорта.

— А если я скажу тебе, Томми, поедем со мной в Китай, в Японию или, может, в Южную Америку, ты поедешь?

— Да, — ответил Айлингтон с некоторой заминкой.

— А нет ли чего-нибудь, — сказал Билл, придвигаясь еще ближе к Айлингтону и понижая голос до конфиденциального шепота, — чего-нибудь вроде молодой женщины — ты понимаешь меня, Томми, — что удерживало бы тебя? Они здесь все хороши как на подбор. И молод человек или стар, Томми, всегда найдется на его голову женщина, которая ему либо кнут, либо узда.

Видимо, под влиянием горечи, которая отчетливо прозвучала в этом взволнованном изложении вполне абстрактной истины, Билл не заметил, что лицо молодого человека, когда он произнес «нет», слегка покраснело.

— Тогда слушай. Семь лет назад, Томми, я работал кучером одного из дилижансов на линии Голд-Хилл. И вот стою я как-то перед конторой почтовых дилижансов и ко мне подходит шериф и говорит: «Билл, здесь у меня один помешанный старик, мне поручено доставить его в дом умалишенных. Так-то он тихий и смирный, но пассажиры чего-то разворчались. Ты не против взять его к себе на козлы?» «Сажайте», — говорю. Когда пришло мне время отправляться и я вышел и влез на козлы и уселся рядом с ним, я увидел, что этот человек, Томми, этот человек, который сидел там тихо и смирно, был Джонсон. Он не узнал меня, мой мальчик, — продолжал Юба Билл, поднявшись и дружески положив руки на плечи Томми, — он не узнал меня. Он не помнил ничего — ни тебя, ни поселок Ангела, ни ртутные залежи, ни даже свое имя. Он сказал, что он Скэгс, но я-то знал, что он Джонсон. В эту минуту, Томми, меня щелчком можно было сбить с козел, и если бы в эту минуту все двадцать семь пассажиров дилижанса оказались в реке под обрывом, я так толком и не смог бы ничего объяснить компании, ничего! Шериф сказал, — торопливо продолжал Билл, как бы боясь, что молодой человек прервет его, — шериф сказал, что за три года до того его привели в лагерь Мэрфи, он был мокрый до нитки и уже тогда повредился в уме; за ним там приглядывали ребята из лагеря. Когда я сказал шерифу, что знаю его, он сдал его мне на руки, и я отвез его во Фриско, во Фриско, Томми, и устроил к самым лучшим врачам и платил за него. И он там имел все, что душе его угодно. Не смотри на меня так, мой мальчик, бога ради, не смотри на меня так!