Николай Прохоров - Комендант брянских лесов

— Почему же не написать? — удивился комиссар, не понимая волнения Ефима: — Самолеты возят почту аккуратно. Давно бы вам нужно было.

— Вы, Михаил Сергеевич, может, запамятовали: ведь я три месяца не отбыл своего срока по суду... Вот меня сомнение и берет. Простила ли мне советская власть преступление, которое... Или, когда прогоним фашистов, досиживать придется? Может быть, поэтому неудобно партизаном называть себя?

Пораженный словами Ефима, комиссар не отрываясь смотрел на него.

— Я думаю, что вам, Ефим Акимыч, можно быть... — начал было Куликов, но как раз в это время в палатку вошел командир отряда Гуров, помешав комиссару договорить фразу. То, что должен был сказать Михаил Сергеевич, Ефим ожидал с безмерным волнением, как приговора. Лицо старого артиллериста выразило нетерпеливую досаду. Командир пришел явно некстати.

Ефим всегда несколько робел перед Гуровым. Строгий, неразговорчивый, командир отряда не то что бы был недоволен артиллеристом, но словно не замечал его. И Ефим всегда чувствовал расстояние между ним и собой. Комиссар, напротив, при случае охотно беседовал с ним. Особенно о житейских делах любил потолковать Куликов со старым колхозником. О том, например, что не будь войны, теперь полным ходом шла бы здесь уборка хлебов; что станция Унеча—подходящее место для сооружения элеватора, потому что к этой станции примыкают колхозы четырех районов. Один раз комиссар вдруг заговорил о грибах и ягодах:

— До войны, если и заготовляли, скажем, грибы, то очень мало, да и без разбору. Белый гриб, рыжик, боровик, сыроежка, лисичка — кооператоры наши все сушили и складывали в одну кучу. А райкомы и не доходили до этого. А ведь делать надо с толком: один гриб хорошо идет в засол — рыжик, к примеру, другой лучше мариновать, третий сушить. А сколько ежегодно гибнет малины, черники, брусники и прочей лесной ягоды! Сотой доли не собирают. Такое богатство пропадает! Непременно после войны надо заняться этим.

Часто Ефим разговаривал с комиссаром о семье, о колхозном хозяйстве, которое трудно будет восстановить после изгнания фашистов. Словом, с Михаилом Сергеевичем старому крестьянину всегда было о чем побеседовать. Умел понять он человека и во всяком деле мог разобраться. Вот поэтому-то Ефим и решил поговорить с ним начистоту о самом заветном.

Приход Гурова помешал ему. Огорченный Ефим Акимыч уже собрался выйти из палатки, чтобы не мешать начальству. Он решил зайти в другой раз, когда Михаил Сергеевич будет один.

— Да вот и командир, я полагаю, согласен со мной, — вдруг сказал Куликов, обращаясь к старому артиллеристу, и тут же передал свой разговор с Ефимом.

Выслушав, Гуров неожиданно просветлел и, пристально взглянув на старого артиллериста, громко рассмеялся. Смех этот не понравился Ефиму. Он был сейчас совсем неуместен. Смеясь, Гуров подошел к артиллеристу, хлопнул его по спине, видимо, что-то собираясь сказать, но вдруг порывисто притянул его к себе и крепко сжал старика в объятиях.

— Эх, пушкарь ты наш славный! И не думай об этом. Пиши!

Ефим тяжело опустился на край скамейки, словно только что сбросив с плеч тяжелую ношу. Он долго молчал. Комиссар и командир тоже не начинали разговора.

— Сын у меня в армии, воюет с врагом, — заговорил наконец старый солдат дрогнувшим голосом. — Я к тому: обрадуется он, когда узнает, что и отец его здесь, на родной земле, вместе со своими людьми. Да и самому не хочется в такое время где-нибудь затеряться. Тоже ведь совесть есть...

Ефим Акимыч почувствовал, как к горлу подкатил комок, глаза часто заморгали, словно в них кто-то бросил щепоть табаку. Поднявшись с места, он безнадежно махнул рукой и, застыдившись своей слабости, поспешно вышел из палатки.

'Комиссар сосредоточенно смотрел вслед Ефиму, покручивая на виске прядь седых волос, свалявшуюся в маленький комочек. Гуров вопросительно посмотрел на Михаила Сергеевича, ожидая, что он скажет. Но комиссар, глубоко задумавшись, молчал.

— Удивительный старик!—промолвил Гуров, желая вызвать комиссара на разговор.

— Да... — неопределенно отозвался тот.

— А какой артиллерист! Он нам наполовину облегчил бой с карателями.

Но Куликов, словно не слыша командира, заговорил о другом.

— Нам надо бы внимательней приглядываться к людям, Остап Григорьевич, — сказал комиссар. — В тяжелые-то времена человек быстро раскрывается. Он весь на виду. Сегодня в бою я был рядом с Ефимом и любовался его спокойствием. С уверенностью труженика наводил он пушку, стрелял, и все у него получалось как-то споро да ладно.