Иван Коновалов - Сержант и капитан

Потерявший надежду прорваться Петраков безразлично пожал плечами.

— А Дмитрия зачем вы втянули в игру? — спросил Никита.

— Да сам он втянулся и задолго до всей этой истории. Ему лишь бы денег заработать в тайне от папаши, а потом проиграть. Вот мы его и использовали, — прервал молчание Роман Евгеньевич.

— И последний вопрос. Как же вы встретились со своим американским братом?

— Как Майкл меня нашел, не знаю, у них там много возможностей. Приехал и вскрыл при мне мое последнее оставшееся от дедушки наследство — здоровенный кожаный том Сервантеса. Достал с обратной стороны обложки тоненький желтый листок и объявил, что он из дневника какого-то белого капитана, которого наш дедушка прибить за золото пытался. Я-то этого знать не знал, поскольку родителей своих не помнил, а ему его отец все досконально рассказал. Но тут появились вы и сломали нам все планы.

Мощные кулаки Петракова, скованные наручниками, сжались от безвыходности.

И тут вошел Позднеев-старший. Он не знал, что именно произошло, но со слов своего второго заместителя, мечтающего стать первым, точно знал, кто виноват. У Никиты не было желания рассказывать длинную историю фатальной вендетты двух не знавших друг друга семейств, он сказал просто:

— Шеф, разрешите представить вам корпоративную крысу и двоюродного брата нашего американского кладоискателя. Делайте, что с ним, что хотите. Если он захочет отрицать это, я останусь свидетелем обвинения на вашем суде Линча. Роман Евгеньевич, у вас еще есть шанс защититься. Ваше слово против моего.

Скованный Петраков взглянул исподлобья:

— А что насчет клада? Ты его нашел? — спросил Позднеев.

— Он был найден много лет назад очень хорошим человеком и пущен на благородное дело. Доказательств, к сожалению, я представить не могу. Только мое слово.

— Ладно. Разберемся позже с этим. Что-то еще?

— Наследил я сильно в Орловской губернии. Разведите эти проблемы. И подпишите мое заявление об увольнении.

Выйдя на крыльцо, Никита посмотрел на черное густое смолянистое небо и с сожалением обнаружил то, о чем думал в Орле два дня назад. Сталинские высотки и пытающиеся быть похожими на них новостройки бешено бодали усталое небо, пытавшееся накрыть детским, расшитым удивительно живыми мерцающими звездами, одеялом этот хороший, плохой, злой город. Оно не пыталось настаивать, а просто зависло немного сверху и заплакало. Пошел дождь.

Стоя в начале дороги, Никита никак не мог заставить себя пойти вперед. Даша поняла, что происходит, и пошла одна. Она удалялась все дальше и дальше, и Никита понял, что должен пойти вслед за ней. Одуряющая июльская духота накрыла деревню. Даже гуси и кошки прятались в тень.

Они шли вдвоем по пустой улице, взявшись за руки. Поворот приближался. Никита не хотел видеть то, что откроется за этим поворотом, но это его притягивало. Он боялся, что не найдет то, что хочет увидеть. Когда они подошли к кладбищу, у Никиты не было сил ступить на тропинку, ведущую между могил. Даша пошла одна. Она плутала минут пятнадцать, все это время Никита не мог двинуться ни вперед, ни назад. Наконец она нашла и махнула рукой. Никита подошел к ней. На металлическом памятнике было написано: «Тимофей Васильевич Николаев. 25 декабря 1907 г — 30 мая 2000 г.». Под надписью была фотография деда, сделанная лет тридцать назад. Намного моложе, чем его видел Никита, в старой форме Советской армии с майорскими погонами. Он улыбался.

Никита достал из кармана припасенный еще с Москвы кусочек мела и написал под фотографией: «Лавочкин Аркадий Васильевич. Прапорщик. Третий батальон 3-го Офицерского генерала Маркова полка. Пал в бою. 1903–2000».