Чарлз Робертс: В долинах Рингваака [Рыжий Лис]

Благодаря столь мудрой тактике лисицы, ничто не угрожало ее норе, и рыжая красавица могла спокойно лелеять в ней своих детенышей. Уже много дней она не слыхала ужасного раскатистого лая собак, бегущих по следу, — прокусанная старым лисом лапа гончего пса пока еще не зажила. Из-за больной лапы гончий не выходил на охоту, а идти одному черно-пегому псу было лень; может быть, он опасался, что не сумеет отыскать и распутать следы. И когда однажды опять зазвучал чуть приглушенный распустившейся на всех деревьях молодою листвою знакомый дуэт — густой лай и заливистое тявканье — лисица была не очень встревожена. Она знала, что сколько бы собаки ни искали и ни вынюхивали, ее следов им не найти. Но она все же высунула из норы голову и огляделась. Потом она вышла наружу и стала сосредоточенно вслушиваться, приняв настороженную, неприступную позу и ничуть не выказывая того философско-насмешливого интереса, который всегда проявлял в таких случаях отец ее детенышей. Пока она так стояла, обнажив клыки, с горевшими зеленым огнем суженными зрачками, позади нее из норы показалось полдесятка острых мордочек и десяток шаловливых, зорких, невинно-хитрых глазенок. Звуки, доносившиеся из лесу, лисятам были совершенно неведомы. Но то, как воспринимала эти звуки мать, ясно говорило малышам, что в них таится какая-то опасность, что они отвратительны и ненавистны. Поэтому лисята не выбежали наружу и не стали допытываться, в чем дело, а остались на месте. Так, еще в начальные дни своей жизни, лисята услышали голос, который для столь многих из лисьего племени служит голосом смертной судьбы. По мере того как в теплых долинах и овеваемых ветром горах весна уступала место лету, а небесно-голубые краски далекого Рингваака становились темно-лиловыми от распустившейся древесной листвы, лисята, выползая из норы, все больше и больше времени проводили на воле и с каждым днем все больше и больше углублялись в чудесный, сияющий, широкий мир. Они знали об этом мире еще самую малость, но они попали в настоящую школу жизни, и уроки давала им самая строгая из учительниц — Природа. Сообразительные и догадливые, наделенные неистощимым любопытством, они, несомненно, принадлежали к числу лучших учеников Природы — они усердно зубрили ее уроки и редко подвергались наказаниям. Но даже и для них существовала своя дисциплина: Природа давала знать, что она сурово требует неуклонного подчинения ее законам.

По утрам, как только сияющее солнце согревало берег речки, мать — еще вялая после утомительной ночной охоты — вылезала из норы и с удобством располагалась на сухом суглинке в нескольких шагах от входа. Затем выползали из норы лисята, опасливо поглядывая вокруг, прежде чем отважиться на маленькую прогулку в светлый огромный мир. Мать блаженно дремала, положив на землю голову, раскинув лапы и повернув к солнышку белошерстое брюхо, а лисята с тонким младенческим тявканьем начинали всей оравой наскакивать на нее. Они кусали, трепали и тормошили ее до тех пор, пока лисица считала, что дети не преступили грань благоразумия, потом она стряхивала их с себя, вставала и, предупредив шалунов негромким ворчанием, переходила на другое место и снова ложилась. Для малышей это был знак того, что лисица играть больше не хочет. Они оставляли ее в покое и на несколько минут устраивали сумасшедшую свалку. Они возились, кувыркались и кусали друг друга, нарочно распаляя свою ярость; потом кто-нибудь из них, урча, с видом явного победителя, оказывался наверху копошившейся кучи — и это означало конец драки. Лисята, словно бы по уговору, вдруг разбегались в разные стороны — одни, высунув язык, ложились отдыхать, другие принимались исследовать чарующие загадки раскинувшегося перед ними необъятного пространства.

Все пятеро проворных малышей великолепно олицетворяли лисью породу: их рыжие шубки были яркого, густого оттенка; угольно-черные лапы лишены каких-либо пороков; чувствительные, пытливые носы так и ловили все, что плыло в воздухе; желтые глаза светились всею лисьей хитростью и сметливостью. Но среди пятерых был один, который во время драки неизменно выбирался на верх кучи, а по окончании драки всегда находил для себя какое-нибудь столь интересное дело, что ему некогда было лежать и прохлаждаться. Он был немножко крупнее своих братьев и сестер, шерсть его отливала ярче, а выражение его глаз чуть яснее говорило, что за ними скрывается мозг, способный к сильной работе. Именно он первым открыл, какое это удовольствие самому ловить в траве жучков и кузнечиков, хотя другие лисята занялись этим лишь по наущению матери. Именно он быстрее всех цапал и схватывал мышей и землероек, которых лисица живьем приносила малышам, чтобы они упражнялись в ловле. Он один из всего помета без всякой помощи со стороны матери научился выслеживать мышь, различая ее писк, если она находилась под каким-нибудь свалившимся деревом футов за пятьдесят или более от норы, терпеливо и бесшумно подкрадываться к ней, залегать, в совершенной неподвижности выжидая жертву, а потом прыгать и с ликованием схватывать маленькое, серое, мягкое существо. Казалось, ему были с особой полнотой и щедростью дарованы те родовые, наследственные знания, которые обычно называют инстинктом. И в то же время он необычайно прилежно учился у своей матери, а мать, прилагая все свои силы и способности, неустанно учила лисят всему, что им следовало знать и уметь.