Борис Воробьев: Убу

Цепь базальтовых скал тюленьего острова казалась безжизненной, пока мы не услышали протяжный рев заметивших нас сивучей. Так ревел бы прибой.

Стало видно, что тюлени раскачиваются на месте, поднимают головы, сталкивают друг друга с камней, залезая повыше.

Чарка навострила уши. Она лишь мельком взглядывала на нас, и все в ней, наверно, пело от предвкушения чего-то необычайного в ее жизни. Она не знала еще тюленей, ее впервой взяли на острова. То новое, что она увидела, волновало ее.

На вершине скалы, сильно раздувая толстую шею, лаял старый секач. Он походил на живой мешок, сшитый из блестящего меха и пытающийся принять гордую, повелительную осанку. Его бурая шкура выцвела от солнца и времени и порыжела на его голове и плечах, как мех самок.

Самки вторили секачу высокими голосами, хрипло кричали чайки, каркали черные, как ворон, бакланы, — и весь этот концерт так увлек нас, что мы не заметили появления косаток.

Внезапно высокий нож плавника подплыл к нашему борту и пошел рядом. Чарка залилась лаем, глядя в воду, потом шерсть на ее загривке встала дыбом, собака попятилась и свалилась с банки, подняв визг.

Мы глянули за борт. Лиловый глаз десятиметровой косатки был виден сквозь воду. Он следил за нами и был, казалось, до предела налит злобой, от которой леденило спину, как при встрече с коварной ядовитой змеей.

Радист вырвал из моих рук винтовку.

— Отдай! Ты что? Какой глупец стреляет в косаток?

— Болтовня! Дребедень! — дрожа от возбуждения, процедил он, прицеливаясь.

Ерошин жил в этих краях уже год и кое-что слышал о косатках. Но у него была манера: если ему говорили о чем-нибудь «страшно», «трудно» — радист решительно отзывался: «чепуха», «ересь», «дребедень».

Он выстрелил.

Точно подводная скала ударила в днище шлюпки. Разгребая руками воздух, мы ринулись ввысь, потом влетели в воду и втроем — Ерошин, я и Чарка, — уже ничего не ощущая, кроме панического отчаяния, бросились к острову.

Какое счастье, что берег был рядом! Визг собаки заставил нас оглянуться, когда мы уже забрались на камень. В углу сомкнувшейся пасти мелькнул белый клок. Косатка лениво изогнула тело и отплыла в сторону.

Ерошин разразился бранью.

— Зубастая мразь! Обормоты! — честил он косаток, окруживших скалу целыми зарослями плавников. — Какая была собака! И месяца у меня не пожила. У, волки!..

Мы оказались вдвоем на острове в бесчисленной компании сивучей. Тюлени продолжали реветь, пугаясь косаток и не глядя на нас. Секачи угрожающе мотали головой, самки подползали к обрыву.

Лежа на скалах, все они были в безопасности, но один вид хищников переполнял их жирные тела такой мукой, что слабонервные долго не выдерживали.

Забыв о детях, они бросались в воду. Их тотчас разрывали.

Под вечер я увидел, как одна из косаток погналась за упавшим тюленем и разбилась о камни.

Косатка оказалась матерью: возле ее неподвижной туши сновал маленький детеныш с плавником необычной раскраски. У косаток они черные, но у этого детеныша на нем был узор — желтая звездочка, точно солнце. Утром, когда уже никого из хищников не было поблизости, плавничок с «солнцем» все еще ходил возле берега.

Потом за нами прилетел вертолет, и появилась новая винтовка взамен утонувшей. Наш пилот прицелился по молодой косатке, но пуля пробила маленькую дырку в плавнике детеныша, и зверь, высоко подпрыгнув, исчез в море.

Мы и не подумали тогда, что наш пилот стрелял по косатке, которая еще удивит ученый мир…

Итак, зубастый малыш — будущий Наму — не только лишился матери, но и отстал от своих.

Океанская толща полна была неведомых врагов. Что-то острее укусило его в плавник. Отчего-то странно затихла его мать. Кто скажет?..

Маленький Наму умел лишь одно — плыть за китихой и мягко толкать ее в бок своею мордой. Прикоснешься к ее упругому животу — и улетучиваются все страхи, смятения, брызжет на язык вкусное молоко. Как же теперь утолить голод, не видя рядом с собой матери? И что еще можно съесть?

Китенок знал, что взрослые набрасываются на дельфинов, котиков, птиц, белух или врываются в стада моржей — по нескольку косаток в ряд, строй за строем. Морские волки охотятся вместе. А что он может один?

Три дня Наму бродил голодным, ощущая такую боль в пустом желудке, что на четвертые сутки готов был наброситься на первого встречного зверя. Но тут язык китенка ощутил какой-то новый, аппетитный привкус морской воды, сладковатый аромат чего-то молочного. Сначала Наму вспомнил про мать. Но это было что-то другое.