Николай Волокитин - Нарымские этюды

С той поры, говорят, и пошло.

— Ты где косить собираешься?

— Да где же, за Шабалком…

— Ты по какой дороге за сеном поедешь?

— По Шабалку…

Сперва с чьей-то легкой руки Шабалком назвали Шабалков мост, потом ручей, потом всю тропу, потом луг, что начинается за ручьем, а сейчас уже все заречье с озерами, пожнями, перелесками и ягодниками так называют.

— Ты это куда рыбачить собрался?

— К Шабалку.

— Где это, девоньки, ягоды столь насобирали?

— Да где же, у Шабалка…

Давно уже нету в помине никакого осинового мостика, и ручей-то, говорят, еще в тридцатые годы начисто высох, и стариковы кости давным-давно с землей перемешались, а вот память о добром человеке живет.

Зной — дышать нечем. Я сижу на берегу речки Галки, смотрю в небо. Там ни облачка, ни тучки, ни пятнышка. Чистота. Небо кажется белесым, будто вылиняло на солнце.

«Еще раз искупаться, что ли?» — думаю я и тут чувствую — по телу неприятный зуд. Рывком приподнимаюсь на локтях и вижу: поперек живота проворно бежит рыжий лесной муравей, Я подставляю под него ладошку и отбрасываю непрошеного гостя в сторону, за одеяло, на котором лежу. Проходит минута и снова по телу щекотка. Что за напасть?

Осторожно хватаю муравья и снова выдворяю вон. Но теперь уже не ложусь. Наблюдаю.

Муравей копошится какое-то время в траве, потом взбирается на одеяло и снова мчится в прежнем направлении.

Не дав муравью добежать до края одеяла, я опять беру его и опять водворяю на прежнее место. И он опять, как ни в чем не бывало, направляется в тот же путь.

Так повторяется несколько раз.

Усталый и удивленный, я опускаю руки. Догадываюсь: видимо, муравей получил какое-то важное задание, торопится, и ему плевать на все препятствия.

Он делает дело.

Всю ночь мне снился большой белый гриб…

Полмесяца назад, в воскресенье, я весь день с Анатолием Золотухиным пробродил по Тимирязевскому бору под Томском, нарезав полутораведерную корзину грибов: желтых, холодных и ломких, как пряник, сырых груздей, упругих лисичек, скользких и ароматных пуговичек-маслят, крепких узорчатых рыжиков, зеленовато-бурых моховичков.

А когда выходил по чаще на тропку, возвращаясь домой, чуть не наскочил на какой-то дряхлый, почерневший от времени пень. Обойдя его стороной, я замедлил шаг и остановился. Что-то привлекло меня в этом пне, околдовало, заворожило. А вот что — я никак не мог осознать. Возвратился, осмотрел пень как следует и в одной из его щелей-надтресов вдруг увидел какое-то желтовато-светлое пятнышко. Тронул старичка за край среза, пошатнул — и пень рассыпался в труху. А посредине этой трухи я увидел огромный, с тарелку величиной красавец — мясистый, крепкий, тугой белый гриб.

И вот уже две недели мне снится этот свежий, не тронутый нигде червем великан. Будто я тянусь, тянусь к нему и никак не могу дотянуться…

Кто-то тронул меня за плечо. Я дернулся от внезапного прикосновения и проснулся. Передо мной стоял Анатолий.

— Вставай, пора.

Я потянулся, огляделся по сторонам и с трудом сообразил, что нахожусь не дома, а в номере гостиницы, знакомой гостиницы лесного села Бакчар, в который мы приехали в этот раз на выходные по клюкву.

— Пора, — повторил Анатолий. — Машина уже разогрета…

На улице было темно и морозно. Под ногами хрустнули ледышки, плотно затянувшие лужи за ночь.

Высвечивая фарами придорожные, с красным листом осинники, мы около часа тряслись по извилистому, кочкастому проселку, потом, поставив машину на убогой лесной полянке, переплыли на плоту неширокую, окутанную туманами речку и еще долго-долго брели по ущербной лесной тропинке, то запинаясь о валежины и упругие, как пружины, корни, то чуть не по колени проваливаясь в черную болотную жижу, скрытую от глаза тоненькой корочкой мерзлой земли.

Наконец лес кончился, и перед глазами простерлась бескрайняя мшисто-унылая равнина, которую лишь кое-где оживляли реденькие, насквозь просвечивающиеся заросли сосенок, жиденькой лиственницы и карликовой березы, чахлой, в лишаях.

Это было начало — южный край — огромных Васюганских болот, занимавших почти две третьих земли необъятного Томского севера.