Антонелла Томазелли - 25 граммов счастья. История маленького ежика, который изменил жизнь человека [litres]

Я часто оставался у них, особенно во время школьных каникул, потому что мои родители работали. Бабушка Катерина была простым человеком. Ее можно было читать, как открытую книгу. Она была сама доброта. Ограниченное воспитание и определенный уровень неграмотности в сочетании с менталитетом той эпохи и тех мест не подавили ее мягкости и красоты. Иногда бабушка брала меня с собой в хлев. Когда я был совсем маленьким, она сажала меня в люльку, садилась рядом со мной и вязала, рассказывая мне истории. Я слушал. И наблюдал за коровами и телятами. И за ласточками, гнездившимися там в большом количестве.

Когда я стал чуть постарше, ходил с ней в поле, пытаясь помогать. Потом мы направлялись к деревьям на краю двора. Мы сидели на траве, в тени.

Она доставала завтрак или перекус из корзины, которую брала с собой. Мы ели, окутанные ароматом сена. Вокруг было спокойно. Иногда мы засыпали под звуки сверчков и цикад, и размеренный ритм деревни тех дней, той поры, становился нашим ритмом.

Мой дедушка был удивительным человеком. Он никогда не повышал голос, но был твердым, это проявлялось во всем. Деревенский и в высшей степени порядочный, он обладал острым умом. Никогда не терял головы, всегда сохраняя трезвый взгляд на вещи. Он был спокойным внутри и динамичным снаружи. Активным. У него была астма, и его дыхание сопровождалось постоянным хрипом. После трех шагов ему приходилось на секунду останавливаться, чтобы отдышаться. Это была огромная проблема, с которой он старался справляться. Мой отец, зацикленный на медицине, всегда был рядом, чтобы подать ему ингалятор, позаботиться о нем. Он говорил: «Я продлеваю ему жизнь». Так оно и было: это очень ему помогало. В доме моих бабушки и дедушки жил также Освальдо, младший брат моей матери. Он был для меня не просто дядей, но и братом тоже. Старшим братом. В конце лета я возвращался домой с мамой и папой. Наши прощания были похожи на похороны. Бабушка плакала. Я тоже.

И все же я испытывал одиночество даже у бабушки с дедушкой. Пустоту. Мои папа и мама часто заезжали вечером повидать меня. Я ждал их. С приходом темноты я в буквальном смысле замирал, приникнув к кухонному окну.

Я взволнованно вглядывался в свет фар каждой проезжающей машины. Ждал в тишине. Я скучал по маме. Очень.

По возвращении домой осенью я снова шел в школу. Я учился в церковноприходской школе под руководством монахинь. Когда звучал звонок, все дети с визгами и смехом расходились по домам. Только я оставался. Длинными, нескончаемыми послеполуденными часами. До половины пятого или до пяти часов вечера, когда за мной приходила мама. В школе я тоже ждал ее у окна. Часы тянулись бесконечно. Я был совсем один. Часто рисовал. Сестра Франческа говорила, что у меня получалось хорошо. Каждый раз, когда она смотрела на мои рисунки, на ее лице появлялось удивление.

В хорошую погоду мне разрешали подождать в школьном дворе. Мне там нравилось. Позади двора был сад, где я катался на велосипеде. Туда-сюда. И кругами. Вперед, назад и вокруг. Иногда я останавливался, одной ногой опираясь о землю, другую оставив на педали, чтобы полюбоваться бабочкой. Или бросал велосипед и гонялся за ящерицей. Я наблюдал за муравьями и другими насекомыми, названий которых не знал. Каждый день – похожий на остальные, и каждый день я боялся, что мама не придет. Никогда.

Затем она появлялась. Я бежал ей навстречу. Она улыбалась и обнимала меня. Сажала меня на сиденье своего велосипеда и катила его, идя рядом. Так мы добирались домой и по пути обсуждали свой день. В июне учеба заканчивалась. Но родители не отправляли меня сразу к бабушке и дедушке. Я оставался в школе до ее полного закрытия на лето. Я был единственным ребенком, который оставался.

Целыми днями я катался по двору на своем велосипеде BMX. Вперед, назад, по кругу и мимо каштанов.

Я всегда боялся потерять ее, мою маму. Я перенял это от отца: он был ипохондриком, и почти все его разговоры сводились к болезням и смерти. Каждый день у него появлялась новая. «Уверен, что у меня рак. Я не доживу и до тридцати», – заявлял он.

Я был ребенком. Со временем я понял его проблему. Но не тогда. Я верил, что он на самом деле умрет к тридцати годам. Меня переполняла печаль. Я постоянно чувствовал его тревоги. Они становились моими, и я проецировал их на свою мать. А еще папа с мамой не ладили. Они грозились разойтись. Для меня это было ужасно. Я боялся разлуки с ними. Да, меня с ними должны были разлучить развод или болезнь. Одно из двух. Это было неизбежно. И в моем детском сердце был страх. Мое детство было омрачено этим страхом разлуки. Опустошения. Одиночества.