Джеймс Кервуд - Сын Казана

Бари съел треть тетерки а остальные две трети тщательно спрятал у ствола большой ели. Затем он побежал к ручью и напился. Теперь уже весь мир стал казаться ему совсем другим, чем был до этого. Величина счастья во многих случаях зависит от глубины страданий. Тяжелые переживания и неудачи сами по себе могут служить шкалой для определения счастья в будущем. Так случилось и с Бари. Всего только сорок восемь часов тому назад полный желудок не мог бы сделать его более счастливым, чем он был сейчас. Тогда самым сильным его желанием была мать, с этого же времени высшей целью его жизни сделалась еда. Во всяком случае то, что он чуть не умер с голоду и от истощения, послужило ему на пользу, так как его опыт в этом отношении сделал из него, если можно так выразиться, мужчину. Он мог бы на долгое время расстаться с матерью, но ни за что на свете не согласился бы вновь пережить разлуку с нею в такие дни, как вчера и позавчера.

В этот полдень он отлично выспался под своей елью, а затем, вечером, выкопал из-под земли свою тетерку и поужинал ею. А когда наступила четвертая ночь, то он уже не прятался так, как три предыдущие. Он вдруг обнаружил в себе какое-то до странности тонкое чутье. Когда взошла луна и высыпали звезды на небе, то он стал прогуливаться по опушке леса и выходил даже на погорелое место. С каким-то новым для него трепетом он прислушивался к отдаленным крикам стаи волков, гнавшихся за добычей. Уже без малейшей дрожи он внимал бесовским крикам сов. Звуки и тишина теперь превратились для него в новую и многозначительную музыку.

Следующие день и ночь Бари провел по соседству со своей елью, а когда была съедена от тетерки последняя кость, то он двинулся далее. (Теперь уж он вступил в такие места, где возможность существования не казалась уже ему опасной загадкой. Здесь жили рыси, а там, где водится рысь, как известно, имеется множество кроликов. Когда жекролики начинают исчезать, то рыси переселяются в более богатые дичью места. А так как кролики размножаются именно летом, то Бари имел к своим услугам множество дичи. Для него не представляло уже ровно никакого труда поймать молоденького кролика и загрызть его. Целую неделю он катался как сыр в масле, стал быстро расти и с каждым днем делался все сильнее. Но тем не менее он ни на минуту не переставал надеяться, что найдет свой дом и мать, и все шел и шел на северо-запад. Так он попал неожиданно в те самые места, где пюлуфранцуз-полуиндеец Пьеро расставлял свои ловушки.

Бари уже утомило одиночество, и сильно хотелось домой, и его маленькое сердечко жаждало теплой, дружеской ласки и материнской любви. Для него было невыносимо оставаться одному. Иногда тоска по родине и желание видеть морду Серой Волчицы и великолепную фигуру Казана были в нем так велики, что он начинал горько и безутешно плакать. Так собака стала пересиливать в нем волка. Теперь он был маленьким, несчастным щенком. И эти его дом с Серой Волчицей и Казаном и старая куча бурелома, где он когда-то чувствовал себя так хорошо, казались ему теперь далекими и потерянными навсегда.

И, безутешный, он с каждым шагом все далее и далее углублялся в неизвестное…

Два года тому назад Пьеро считал себя самым счастливым человеком в мире. Это было еще до появления Красной смерти. Он был полуфранцуз и был женат на дочери индейского вождя. Долгие годы они прожили в счастье и довольстве в бревенчатой хижине на берегу Серого Омута. Несмотря на всю дикость и заброшенность своей жизни, Пьеро испытывал неизмеримую гордость от того, что у него была такая красивая индианка-жена Вайола, такая нежная дочь и такая незапятнання репутация умелого охотника. Пока Красная смерть не похитила у него жену, он не требовал от жизни ничего. Но вот два года тому назад от черной оспы умерла у него жена. Он все еще продолжал жить в своей бревенчатой хижине на берегу Серого Омута, но стал уже совсем другим человеком. Сердце у него разбилось. Он наложил бы на себя руки, если бы у него не было дочери Нипизы. Его жена назвала ее Нипизой, что по-индейски значит «ива». Нипиза росла быстро, как ива, нежная, как тростинка, и отличалась дикой красотой своей матери с небольшой примесью французского изящества. Ей было около семнадцати лет, у нее были большие темные удивленные глаза и такие прекрасные волосы, что какой-то проезжавший случайно мимо агент из Монреаля попробовал было их у нее купить.

— Нет, мосье, — ответил Пьеро с холодным блеском в глазах, — они не продаются.