Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Есть, конечно, в этом доля истины. Как Зарудный писал про свое путешествие по Персии в 1900 году: «Не раз… мне слу­чалось слышать такое мнение: «Русские люди не делают нам таких ценных подарков, как англичане; это оттого, что они не боятся нас, и не они в наших, а мы в их должны нуждаться услугах». Восток. Правда это. Проверял. Но не использую. Очень уж себя неуютно чувствую, демонстрируя сталь во взгляде; противно это моему естеству.

Да и Зарудный сам подтверждает, что раз на раз не приходится: «…я был, так ска­зать, представителем России в этом отдаленном углу Персии, мне надлежало под­держивать ее достоинство в глазах здешнего населения и, следовательно, не ску­питься на всевозможные подарки».

То‑то и оно. Сильный человек силу просто так, «на всякий случай», никогда не де­монстрирует (так только зверюшки де­лают: обезьянки, волчики, тигрики). Ибо сказа­но: «Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать». А если кто вышагивает суперменом, тот или дурак, или карьерой чересчур озабочен, или сложности у него с дамами.

Я как вижу супермена (что на ученом совете, что в быту), по–американски играю­щего мускулами или по–нашему разма­хивающего маузером, мне так и хочется дать ему трояк, чтобы он купил себе зеленую бутылку прозрачного вина, отпил бы из гор­ла и уснул бы тихонько где‑нибудь в тенечке, чтобы душа у него отдохнула…

Это, знаешь ли, моржевал я в тот год, когда Васька у нас с Лизой родился. Сам не знаю почему, нашло чего‑то; дурак, наверное, был. Пять утра, мороз, луна на черном небе, а я трюхаю в валенках и в ватнике к проруби, как к собственной по­гибели. Му­жики там уже свежий лед обкололи, расчистили. Влезаю я в эту черную воду, а сам думаю, мол, ну и фиг с ним, зато уж сегодня, что бы со мной ни произошло, хуже это­го уже ничего быть не может…

Так вот, короче, той осенью, до снега еще, Балашиха, конец ноября. Сплошного льда на Гущенке еще нет, но уже мороз вовсю ночью, вдоль берегов замерзает. Со­бирается в шесть утра на берегу несколько таких; хорохоримся, разогреваемся: кто на турнике подтягивается, кто с гирей корячится. Потом заскакиваем в воду по очере­ди, судорожно плаваем по пятна­дцать секунд, выскакиваем пробками на берег, лихо­радочно растираемся полотенцами и ходим браво; хорошо нам (понят­ное дело, что любому хорошо, когда из такой воды вылезет). Посматриваем, понимаешь ли, как от наших разгоряченных тел пар идет; гордимся не гордимся, но ощущаем себя…

Туг и появляется этот мужичонка. Трюх–трюх, в заячьей ушанке за три рубля, в курточке какой‑то задрипанной; даже не прибегает, а просто приходит невесть откуда быстрым шагом.

― Привет, мужики! ― Начинает раздеваться. До семейных трусов. Тощий такой мужик; капля на носу висит; алкаш ал­кашом. Раздевается, значит, смотрит с недове­рием на наших жеребцов, которые тяжести тягают, потом заходит, ежась, в свинцово–неподвижную морозную воду и плывет. Уплывает к дальнему мосту, исче­зает в утренней темноте из поля зре­ния, появляется назад через пятнадцать минут… А мы смотрим на это и не верим…

Он приплывает, вылезает, ни полотенца у него, ничего. Стряхивает воду с плеч, трясет руками (мол, блин, холодно…), отворачивается к кустику, снимает свои линя­лые семейные трусы с тощего белого зада, выжимает, надевает их опять, по­том оде­вается целиком прямо на мокрое тело, напяливает свою ушанку на уши…

― Ну, давайте, мужики, здорово живите… ― И потрюхал себе опять куда‑то, так же утерев каплю на носу…

А мы стоим, физкультурники плюшевые, смотрим на это, и уже никто плеч не рас­правляет, не пыжится…

К чему я это завел?.. Забыл. А, это я к тому, что выпендриваемся много. А уметь принять подарок ― еще труднее, чем уметь его подарить».

В результате отказа Романа вместо планировавшейся мобильной экспедиции с партнером я вновь оказался сам по себе, без транспорта и с ненужными уже плана­ми, которые готовил три месяца. Терять же даже день сезона, спланирован­ного с та­ким трудом в обход других дел, было просто недопустимо.

Честно признаюсь, настроение у меня было паршивое. Вышагивая под мерный стук шагомера («клик–клик») по адырам от кордона заповедника к ВИРу, к дому Му­равских, вдыхая, как всегда во время своих пеших переходов, незабываемый запах полыни и ощущая подошвами жесткую комковатую поверхность прокаленной солн­цем земли, я думал про все это. И почему‑то про то, как началась для меня моя Турк­мения.