Джеймс Кервуд: Бродяги Севера

Однако больше всего Мики любил, когда Неева затевал драку, встав на задние лапы, словно человек. Вот тогда они оба отводили душу. Зато его по-прежнему выводила из себя манера Неевы среди бела дня залезать на дерево и устраиваться там спать.

Начиналась уже третья неделя их странствований, когда они наконец добрались до хижины Нанетты. Она осталась точно такой же, какой Мики видел ее в последний раз, и когда они с Неевой оглядели вырубку, притаившись за кустами, его хвост уныло повис. Над трубой не поднимался дым, и не было заметно никаких других признаков жизни. Только стекло в окошке было теперь разбито — возможно, какому-нибудь любопытному медведю или росомахе захотелось узнать, что находится внутри заброшенного человеческого жилья. Мики подошел к окошку, встал на задние лапы, сунул морду в дыру и понюхал воздух. Запах Нанетты еще не исчез, но стал еле различимым. А больше там ничего от нее не осталось. Комната была пуста, если не считать плиты, стола и грубо сколоченной скамьи. Все остальное исчезло.

Еще около получаса Мики не отходил от хижины и то и дело вставал у окна на задние лапы, пока Нееву наконец не разобрало любопытство и он не последовал примеру приятеля. Неева тоже уловил слабый запах, еще таившийся в хижине, и долго принюхивался. Чем-то этот запах напоминал тот, который его ноздри уловили, когда он, только что покинув берлогу, стоял с Мики на залитом солнцем уступе. И все-таки это были разные запахи: запах в хижине казался менее навязчивым и далеко не таким противным.

Целый месяц Мики не желал уходить из окрестностей хижины. Его удерживало тут смутное, но властное чувство, которое он не был способен понять, а тем более проанализировать. Некоторое время Неева добродушно мирился с необъяснимым капризом приятеля. Потом ему надоело бродить по одним и тем же местам: рассердившись, он обиженно ушел и три дня странствовал в одиночестве. Мики вынужден был во имя дружбы последовать за ним. Время созревания ягод — начало июля — застало их на границе области, где родился Неева, в шестидесяти милях к северо-западу от хижины.

Но это было лето бебе нак ам геда — лето засух и пожаров, а потому ягод было совсем мало. Уже в середине июля леса начало окутывать сероватое дрожащее марево. В течение трех недель не выпало ни одного дождя. Даже ночи были жаркими и сухими. Каждый день все факторы в этих местах обводили окрестности тревожным взглядом, а к первому августа служащие на факториях индейцы принялись систематически обходить ближние леса, проверяя, не занялся ли где-нибудь пожар. Лесные жители, еще не покинувшие свои хижины и типи, были начеку и днем и ночью. Утром, в полдень и на закате они влезали на высокие деревья и вглядывались в мутное, колышущееся марево — не клубится ли над чащей дым? День за днем дул ровный и устойчивый юго-западный ветер. Он был сухим и жгучим, словно приносился в северные леса из раскаленных экваториальных пустынь. Ягоды засыхали на кустах, рябина сморщилась и завяла, не успев созреть. Ручьи иссякали, болота превращались в унылые торфяные пустоши, а листья на тополях уже не шуршали весело на ветру, а безжизненно свисали с веток. Лесным жителям лишь раз в тридцать — сорок лет доводится видеть, как тополиные листья свертываются в сухие трубочки и облетают, спаленные безжалостным летним солнцем. Такое увядание листьев индейцы называют кискевахун — предупреждение об опасности. Вянущие листья предупреждают не только о возможной гибели в бушующем море огня, но и о том, что зимой дичи и пушного зверя будет мало, а именно это самая страшная беда для охотников и траперов.

Пятое августа застало Нееву и Мики на большом высыхающем болоте. В низинах духота была особенно невыносимой. Друзья брели по краю глубокой черной рытвины, которая всего месяц назад была руслом полноводной речки, а теперь производила такое же гнетущее впечатление, как и сама эта тягостная жара. Неева высунул длинный красный язык, а Мики дышал так тяжело, что бока у него вздымались и опадали, словно кузнечные мехи. Солнца не было видно, потому что его лучи не могли пробиться сквозь зловещий багровый туман, затягивавший небо и сгущавшийся с каждым часом. Мики и Неева находились во впадине, к тому же густо поросшей кустами, и потому не сразу заметили возникшую над лесом черную тучу. Туда до них не доносился раздававшийся в нескольких милях от болота громовой топот копыт и треск веток, ломающихся под напором тяжелых тел, — это спасались от смертоносного огня лоси, карибу и другие травоядные. Но друзья ничего не подозревали и продолжали неторопливо брести через пересохшее болото. День уже начинал клониться к вечеру, когда они наконец выбрались из низины и поднялись по еще зеленому склону холма. До этих пор ни Нееве, ни Мики не приходилось сталкиваться с ужасами лесного пожара — они вообще не имели ни малейшего представления о том, что это такое. Тем не менее едва они добрались до вершины, как сразу же поняли, что происходит. В их мозгу и в мышцах пробудился инстинкт, родившийся из опыта, накопленного тысячами прошлых поколений: окружающий мир находился во власти искутао — огня! На востоке, на юге, на западе леса скрывала непроницаемая пелена, подобная ночной тьме, а к противоположному краю болота, из которого Неева и Мики только что вышли, уже подбирались первые языки пламени.