Андрей Ветер - В поисках своего дома, или повесть о Далёком Выстреле

– Чего ты хочешь? – спросил Эллисон негромко. – Зачем тебе Пляска?

– Белому не понять, – с подчёркнутым презрением в голосе ответил индеец. – Я хотел, чтобы мой народ был счастлив. Сейчас люди счастливы, несмотря на свое ужасное положение. Появились солдаты, но это лучше голода и нищеты. Лакоты найдут силы умереть, как умирали великие предки.

Бак печально покачал головой. Позади него пыль поднималась в наступающую вечернюю мглу. Лакоты ритмично топали ногами и двигались друг за другом. Они скрещивали руки на груди, иногда прижимались друг к другу, иногда двигались на расстоянии. Мужчины танцевали с женщинами и детьми, и это не было похоже на прежние танцы. Они плясали без отдыха, исступлённо, оставив свои дела и предав забвению свою горькую жизнь. Многие падали на землю без сил, их оттаскивали, накинув на них одеяло. Они танцевали, и танец их был сплошным ожиданием грядущего счастья…

Они танцевали много дней, потеряв счёт времени. Они танцевали даже тогда, когда индейская полиция сумрачным зимним утром приехала к хижине старого Сидящего Быка, выволокла его наружу и застрелила. Они танцевали в то время, когда было не до плясок. Но у них не было ничего иного, ибо танец стал их надеждой, их жизнью.

Они позабыли о том, что Вакан-Танка – Величайшая-Тайна-Дающая-Всем-Всё-Что-Люди-Заслуживают, не могла дать им иного пути, чем тот, который они выбрали. Они позабыли о том, что Главная Сила не даст им ничего, кроме того, что они выбрали…

Они должны были расплачиваться за свой выбор. Они должны были расплачиваться за то, что совершили, как бы странно это им ни казалось. Они взяли то, что заслужили…

Бог никогда не ошибается. Ошибки совершают только люди.

– Плохо дело, – проворчал Бак, нагнувшись над столом.

– Что-то сильно тебя угнетает эта Пляска Духов, приятель, – хмыкнул Француз. – Ты же сам говорил, что она не станет началом войны…

– Эта Пляска – конец их жизни. А я ведь рос и жил с ними. Они погибали на моих глазах, и с каждым из них немного умирал я сам. Теперь никого не осталось, кого бы я мог назвать настоящим краснокожим. Песня спета, мой друг, и провалиться мне на этом месте, если я вижу какую-то дорогу впереди. Ничего нет. Пропасть… Остался у меня сын, но он не желает даже разговаривать со мной. Недели полторы назад я случайно видел женщину… то есть мою жену и дочь… я потерял их двадцать лет назад. Увидел и одурел. Подойти не смог. Ведь они тоже для меня умерли. Да и я подох для них. Нет меня. Ни для кого нет. Куда ни глянь, одни могилы друзей. У каждого холма чьи-нибудь кости. Где яму для самого себя отрыть?

– Не по нутру мне такие беседы, Док. Тело ты умеешь быстро латать, а вот в душе у тебя раны кровоточат…

Кожаный Док Эллисон не ответил и решительным шагом направился к выходу. Дверь тяжело хлопнула, и жарко натопленная комната осталась позади Бака. На лицо и открытую шею его набросился пронзительный ветер, полный злых снежных колючек. В ушах засвистело. Каких-нибудь полчаса назад погода была спокойной, теперь же в небесах что-то разбушевалось и вывалило на землю бесноватый снегопад. Бак прошёл через завьюженный двор к конюшне, долго проверял сумки, где лежали патроны, осмотрел «винчестер» и убрал его обратно в чехол, обмотав сверху тряпкой. Накопившиеся в душе отчаянье и чувство безысходности всколыхнули в нём желание мчаться на край света, чтобы обогнать ветер, обогнать себя, обогнать все годы своей жизни и нырнуть в головокружительное счастье, которого он давно лишился и о котором пели уже столько месяцев хороводы дикарей.

Бак сел в седло и погнал коня по снегу. Животное, повинуясь хозяину, ускоряло бег, но не могло сделать того, что желал Эллисон, не могло взлететь и перенестись в далёкое прошлое. Бак не знал, куда держать путь, но внутри что-то гнало его, как шпоры судьбы, в слепую снежную стену, гнало туда, где он должен был в последний раз издать боевой клич Лакотов.

В тридцати милях от места, где он пробирался по сугробам, на берегу ручья, которое кто-то назвал Раненое Колено, стояли лагерем три с половиной сотни голодных и промерзших людей вождя Большая Нога. Их заснеженные палатки были ветхи и вот-вот, казалось, могли развалиться под страшным ветром. Вокруг лагеря расположились плотным кольцом укутанные в тулупы солдаты. Тупорылые гаубицы, похожие на каракатиц, уставились жерлами в палатки. В мутном воздухе проглядывалась колонна кавалеристов, которая неспешно приближалась к братьям по оружию, окружившим деревню. На древке прыгало полотнище с эмблемой Седьмой Кавалерии. Вождь Большая Нога, завернувшись в рваный платок, лежал в фургоне, не в силах передвигаться, больной, исхудавший. Солдаты ходили от палатки к палатке и выбрасывали в общую кучу найденное у дикарей огнестрельное оружие. Иногда они срывали с Лакотов одеяла, проверяя, не спрятаны ли там винтовки. Кто-то назойливо свистел в костяной свисток. Среди растерянно стоявших индейцев молоденький офицер с натуженным лицом выдергивал из рук какого-то старика ружьё, проклиная старого индейского упрямца, который никак не желал расстаться со своим оружием… Тут что-то щёлкнуло, раздался выстрел, и пуля ушла в серое небо, зарывшись в косматых облаках.