Джеймс Шульц - Моя жизнь среди индейцев

— Может быть, моего мужа убили, — повторяла она все время, — что мне делать, если он убит?

— Я тебя понимаю, — говорила я, — у меня тоже был когда-то любимый муж, и я потеряла его.

— Разве ты не любишь своего мужа, вождя кроу? — спросила она.

— Он мне не муж, — ответила я, — я его раба.

Мы пошли к реке, умылись и вернулись на опушку, где можно было выглядывать из зарослей, и там сели. Моя спутница начала плакать.

— Если они не вернутся сюда, — говорила она, — если их убили, что мы будем делать?

Я уже об этом думала и сказала ей, что далеко к востоку отсюда, на берегах Большой реки, живет мое племя и что я пойду вдоль реки, пока не найду своих. Ягод было много. Я могла ловить кожаной петлей живущих в кустарнике кроликов. У меня были кремень и огниво, чтобы разводить огонь, и я не сомневалась, что смогу совершить это далекое путешествие, если ничего не случится. Но мне не пришлось сделать этой попытки. После полудня мы увидели двух всадников, ехавших по берегу реки Скалистого Мыса. Время от времени они останавливались, слезали с лошадей и осматривали берег: они ловили капканами бобров. Мы заползли обратно в середину заросли, перепуганные, едва осмеливаясь дышать. В заросли, изрезанной широкими тропами, протоптанными бизонами, негде было по настоящему спрятаться Что если трапперы зайдут в нее? Так и вышло; они наткнулись на нас. Один схватил меня, другой мою спутницу. Они заставили нас сесть на лошадей и привезли в свои палатки. Все жители лагеря столпились вокруг, чтобы поглядеть на нас. Для меня это уже было не ново, и я просто смотрела на них, но моя подруга накрыла голову плащом и громко плакала.

Мы попали к племени блад из черноногих. Я не понимала их языка, но могла говорить руками (язык жестов). note 23Человек, взявший меня в плен, начал задавать мне вопросы. Тогда он рассказал мне, что люди его племени захватил врасплох военный отряд, пытавшийся ночью пробраться в лагерь, убили четверых и гнали остальных до оврагов реки, где те сумели ускользнуть в глубокие темные лощины.

— Был ли один из убитых, — спросила я, — высокий человек, носивший ожерелье из когтей медведя-гризли?

Он сделал знак, означающий «да».

Значит мой вождь кроу мертв. Не могу передать тебе, что я почувствовала. Он был добр ко мне, очень добр. Но он или те кто с ним, убили моего молодого мужа. Этого я не могла забыть. Я подумала о пяти его женах. Они не пожалеют о нем, весь огромный табун лошадей принадлежит теперь им. Они будут рады, если я тоже не вернусь обратно.

Ты видал Глухого, индейца из племени блад, который сегодня приходил поговорить со мной. Я прожила в его палатке много лет. Он и его жена были очень добры ко мне. Прошло некоторое время, и я уже могла думать о своем племени без слез; я решила, что уже никогда больше не увижу своих. Меня больше не называли рабой и не заставляли работать за других. Глухой говорил, что я его самая молодая жена, и мы шутили о том, как он взял меня в плен. Я стала его женой и жила счастливо.

Так шли зимы, и мы старели. Однажды летом, когда мы пришли за покупками в Форт-Бентон, я встретила здесь свою подругу, которая приехала на огненной лодке (пароходе) к своему сыну. Это был счастливый день, так как мы играли с ней вместе, когда были детьми. Она тотчас же отправилась к Глухому и стала просить его отпустить меня жить с ней; он согласился. И вот я здесь; на старости лет живу счастливо, в довольстве. Глухой часто приходит поговорить с нами, выкурить здесь трубку. Мы были рады его приходу сегодня и, уходя домой, он унес с собой много табаку и новое одеяло для своей старухи жены.

Ну вот, сын мой, я рассказала тебе длинную историю, и уже давно наступила ночь. Ложись спать, тебе ведь рано вставать завтра на охоту. Женщина Кроу разбудит тебя. Да, так меня прозвали черноногие. Я раньше ненавидела это имя, но потом привыкла к нему. Со временем мы ко всему привыкаем».

Однажды вечером во второй половине января во всех трех больших лагерях царило большое возбуждение. Несколько охотников пикуни, только что вернувшихся из длившейся несколько дней охоты на бизонов в прерии к северу от реки, видели там белого бизона. Новость эта быстро распространилась по лагерям; отовсюду на торговый пункт шли индейцы за порохом, пулями, кремнями, пистонами, табаком и разными другими товарами. На завтра намечался выход охотничьих отрядов из всех трех селений, и люди спорили, какому племени достанется шкура белого животного. Каждый, конечно, держал пари за свое племя. Почти все племена прерий считали бизона-альбиноса священным, собственностью Солнца. Когда убивали белого бизона, то шкуру его всегда великолепно выделывали. При ближайшем празднестве в священной палатке с большой церемонией шкуру приносили в дар Солнцу, вешая ее выше всех других приношений на центральном столбе постройки. Здесь шкура оставалась висеть, постепенно сморщиваясь и разваливаясь на куски. Военные отряды других племен, проходя через покинутую стоянку, не прикасались к белой шкуре, опасаясь навлечь на себя гнев Солнца. Считалось, что человек, убивший белое животное, удостоен особой благосклонности Солнца и не только он, но и все племя, к которому он принадлежит. Выделанная белая шкура никогда не продавалась. Никто, добывший белую шкуру, не мог хранить ее дольше, чем до ближайшего празднества в священной палатке, большой ежегодной религиозной церемонии. Однако знахарю разрешалось брать обрезки, полученные при подравнивании краев шкуры, и использовать их для завертывания магических трубок или в виде головной повязки, которая, впрочем, надевалась лишь в торжественных случаях.