Иван Соколов-Микитов - Пути кораблей

— Есть, оставайся, отмаливай грехи...

На берег я съехал с немногими паломниками и кудлатыми монахами в подрясниках и высоких шапках.

Шесть недель скитался я по Халкидонскому полуострову, по Старому Афону — по монашьему царству, где волосатые здоровые мужики, томимые греховными мыслями, наяву видят бесов.

Одним из многих спутников моих по скитаниям был московский иеродьякон, путешествовавший по «святым местам». Это был огромный, в два обхвата, очень сырой человек, страдавший одышкой. Путешествовал он на монастырском муле (было удивительно видеть, как его грузное тело держат и несут тонкие муловы ноги), на привалах спал, тяжело задыхаясь, и мне все время казалось вот-вот дьякон крякнет и отправится на тот свет... Но он жил, ездил, ходил и даже не прочь был приложиться к бутылочке с «ракичкой», которая всегда находилась при нем на случай холодной росы и простуды.

Однажды — было это после длительного путешествия по греческим, болгарским и русским монастырям, скитам, келиям и каливам — плыли мы на моторной лодке из Фиваиды в Старый Русик [5] Описанный в этом рассказе полуостров Старый Афон находится в Греции, недалеко от Салоник и древнего Олимпа. Гора Старый Афон — по-гречески Атос — с давних пор населялась монахами, построившими на месте развалин античных греческих городов свои каменные мрачные монастыри. На Святую гору женщин совсем не допускали, и, во избежание «искушения», монахи не позволяли появляться даже безбородым юношам», видом своим напоминавшим о женской красоте. Предприимчивые пройдохи-монахи жили и кормилась «подаяниями», по сбору которых по всей России рыскали монастырские агенты-сборщики, хорошо знавшие адреса богомольных людей. Не было угла в царской глухой России, куда не проникали бы афонские сборщики-проныры, не рассылались печатные листовки, начинавшиеся обычно словами: «Келия моя пришла в разрушение…» В казну афонских монастырей стекались миллионы рублей; в больших городах афонские монахи строили гостиницы-подворья, вербовали богомольцев. Монахи, жившие на самом Афоне, делились на монахов монастырских (общежительных), сиромахов (бездомных) и каливитов (отшельников), проживавших в отдельных маленьких хижинах — «калинах». Автору этого рассказа, служившему матросом на пароходе, довелось путешествовать по Афону летом 1914 года, в канун первой мировой войны . . Лодка была монастырская, старая, с пыхтевшим мотором, над которым возились два послушника-моториста. Плыли мы после хорошего обеда, которым угостили нас монахи (за обедом был омар длиною в полтора аршина и жареные осьминоги), и дьякон дремал, тяжело всхрапывая, а я поглядывал на вздыхавшее тихое море, на гористый, покрытый лесами берег, на работавших над мотором монахов, на их рыжую и черную бороды. Мы были на милю от берега и на полпути к монастырю, когда стряслось с нами несчастье. Было все очень неожиданно и необыкновенно и было похоже на чудо, коему в положено совершаться на Святой горе. Глядя на монахов, я вдруг увидел, что ужасом исказились их спокойные до того лица, как вдруг в пламени незаметно вспыхнувшего бензина с их лиц чудесно исчезли — точно их сдуло — густые, длинные бороды, как незамедлительно оба бросились в море, покинув лодку. Только через минуту разглядел я, что над мотором трепещут едва приметные на солнечном свете прозрачные языки пламени: разгорался бензин. Я разбудил дьякона и заставил его броситься в воду (потом я узнал, что этот человек никогда в жизни не плавал и даже не купался). Я плохой пловец и с большим трудом добрался до берега. К великому удивлению моему, когда я поднялся, на белой мраморной гальке, брюхом кверху, уже лежал прежде меня добравшийся до берега дьякон. Непомерная толщина помогла ему держаться на воде. Если бы не поднимавшееся и судорожно опускавшееся мокрое брюхо, можно было подумать, что дьякон был мертв. Он лежал навзничь, с закатившимися глазами, и с него струйками сбегала морская вода. Я попробовал его разбудить, привести в чувство, но сделать ничего не мог. Так мы лежали на берегу, пока на море горела покинутая лодка. Пришел в себя дьякон не скоро. Сперва он открыл и закрыл один глаз. Потом вздохнул глубже, брюхо его колыхнулось. Потом отхаркался. Потом повернулся.

Через полчаса мы сидели на сухой гальке, наблюдая за лодкой, и он, добыв из кармана бутылку в большой огурец, припасенный на монашеском огороде, говорил, задыхаясь:

– Во имя отца и сына! Чудо, воистину чудесное избавление!.. Век не плавал и воды страшился, яко адского пламени... Преславен покров твой, заступница светлая... Открой-ка, я огурчик очищу.