Геннадий Семар - Океан. Выпуск шестой

— И я неразговорчив, числюсь в молчунах, как ты знаешь. А с кем перемолвиться? С ним? — кивнул он на верхнюю койку, где посапывал Вася. — Что он может понять в моей душе?..

Подняв стакан, Илья продекламировал:

Знаешь, кто так умеет писать? Блок, был такой поэт.

— Представь себе — знаю! — проговорила Наташа. — Хотя больше люблю Есенина.

— Вот как? И можешь доказать?

— Сейчас, сейчас… — На секунду задумавшись, она продекламировала:

— Милый! — с чувством закончил за нее Илья.

Он замолчал, с улыбкой уставясь на Наташу.

Она тоже смотрела ему в глаза, но за стеклами очков не могла рассмотреть их выражения. Ей казалось, что тишина, установившаяся в каюте, не может закончиться просто так, и случится что-то большое и важное.

Но ничего не случилось. Качнувшись, Илья прислонился к переборке.

— Ты удивила меня, девочка… Но стихи вредны, когда идет война. Это может испортить нам характер. Лучше выпей. — Он снова нацедил стакан виски из своего пояса.

В коридоре раздались тяжелые шаги. Постучав, в каюту вошел боцман. Наташа принялась складывать на свой поднос тарелки. Анатолий Степанович молча кивнул ей на дверь, она вышла.

— Выпей, ботсвэйн, — сказал Илья, назвав боцмана по-английски.

Приняв стакан, Егоров с минуту молча, с недоумением смотрел на него, потом подошел к раковине и выплеснул виски. Илья инстинктивно подался к переборке, когда боцман повернул к нему потемневшее, осунувшееся за этот день лицо.

— Философию разводишь, Кравцов?

— Почему бы нет, Анатолий Степанович? Как видите, все в порядке, мы на месте.

— А я всяко думал, но не это, нет… Что ж ты, друг, так сделал?

Илья пожал плечами.

— Анатолий Степанович, мы виноваты, но не делайте проблем из пустяков. Хорошо, я извиняюсь, что не пришел в пивную ровно через двадцать минут. Если хотите, повторю это и на собрании. Достаточно?

Боцман с интересом поглядел на Илью.

— Ишь ты, как гладко: извинился — и чист. Вроде как у попа на исповеди. Нагрешил, исповедался — и начинай по новой. — Боцман встал. — Ладно, Кравцов, не надо мне извинений.

Утром следующего дня их вызвал к себе капитан. Михаилу Кирилловичу Селиванову было под пятьдесят. Высокий, богатырского сложения человек с седой шевелюрой и мясистым, изрытым оспой лицом, он казался Васе суровым и таинственным, как капитан Немо. Михаил Кириллович редко выступал на собраниях, еще реже разговаривал с рядовыми моряками, хотя сам начал службу в парусном флоте палубным юнгой.

Даже замечания по работе не делал лично, предпочитая передавать их через своих помощников. Однажды Вася вытряхнул из ведра мусор с наветренного борта. Бумажки и щепки полетели по всей палубе. Как назло, в это время на палубу вынесло капитана. Вася даже голову втянул в плечи, ожидая грома и молнии, но Михаил Кириллович задержался возле него всего на секунду и, не сказав ни слова, проследовал дальше. Зато потом капитан вызвал старшего помощника и сказал ему, что, по всей видимости, боцман плохо приучает юнгу к порядку на работе. Чиф дал нагоняй Анатолию Степановичу, а уж тот, по своей боцманской должности, взялся потом за Васю.

И хотя Вася до сих пор не слышал от капитана ни одного сердитого слова в свой адрес, он испытывал перед ним сильнейшую робость. Теперь этот всесильный человек сидел за столиком в своей просторной каюте и слушал Илью, объяснявшего причину их прогула. Стармех и боцман были тут же.

— Так, — произнес капитан, когда Илья закончил. — Значит, Кравцов, по-вашему рассуждая, ничего особенного не произошло. Выпили мальчики по чарке, повеселились, немного запоздали, но, в общем, оба на судне и незачем поднимать шум. Так я вас понял?

— Почему? — Илья пожал плечами. — Вообще-то я признаю: мы нарушили, так сказать, дисциплину… Но, товарищ капитан, если рассуждать не по уставу и параграфу, а по совести, то ведь действительно ничего не случилось. Правда, мы заставили немного поволноваться нашего руководителя. — Илья кивнул боцману: — Я перед вами еще раз извиняюсь, Анатолий Степанович, но что еще можно нам, так сказать, инкриминировать?