Сергей Осташко: Хождение за два-три моря

Науку иногда отличает удивительная стыдливость. Что касается Тендровской косы, то благодаря удаленности (относительной!), благодаря пограничной зоне (минус на минус!) Тендра пока еще сравнительно богата, сравнительно нетронута. Сравнительно. Надолго ли?

Данилыч выключил мотор.

«Гагарин» шел вдоль Тендры уже пятый час. Продвижение вперед внешне никак не сказывалось: за Морским маяком коса заворачивает, сужается и затем тянется к юго-востоку бесконечной, безлюдной, без единого ориентира полосой почти на сорок миль. Вот и сейчас место на берегу ничем не выделялось – только за косой, с лиманской стороны, был виден накрененный корпус старого судна.

По приказу капитана Даня извлек из трюма цемент и могильный памятник.

Мы отдали якорь и отпускали цепь, пока яхта не приблизилась к полосе прибоя.

– Готовьте «Яшку». Поедут Даня и Слава, – хмуро сказал капитан.

Два года назад «Гагарин» остановился – «вот как сейчас» – недалеко отсюда, в районе Белых Кучугур. Погода была прекрасной, экипаж плескался в теплой воде. И вдруг тогдашний боцман, крепкий сорокалетний моряк, старый друг Данилыча, как-то странно вскрикнул. Позже экспертиза установит – разрыв аорты, смерть наступила практически мгновенно. О подробностях капитан не распространялся, да мы и не расспрашивали.

– Сердце было больное. А море любил, – только и сказал Данилыч.

Я невольно поежился. Над береговым песком висело знойное марево. Грохотал прибой, слышались одинокие вопли чаек. Монотонность Тендры, ее романтическая уединенность может вызывать и гнетущее чувство: нечто первобытное, мрачное… Сейчас, впрочем, перед нами была простая задача – завезти памятник и цемент на берег. Накрененное судно – база группы ученых-биологов во главе с профессором Шевалевым; он и завершит дело.

– Установить не здесь нужно, до Белых Кучугур не доберемся, долго. Море не ждет, вот оно, – пояснил Данилыч и добавил: – Володя бы нас понял.

Впервые в жизни я надел спасжилет. Под тяжестью цемента, стальной плиты и Дани, сидевшего на веслах, борт а «Яшки» едва поднимались над водой. Я прыгнул в воду и поплыл сзади, придерживая корму и стараясь не думать, накроет ли меня памятником, если прибой перевернет лодчонку.

Все произошло быстро: достигли загребы, я всем телом почувствовал, как напряглась, упруго сжалась над мелью волна – и вот мы уже летим в пене брызг на гребне, с яхты что-то кричат, опять участок спокойной воды, Даня рвет весла, удар новой волны, скрежет – и оба десантника сидят, тяжело дыша, на влажном скате песка…

– Молодцом! – прокричал Сергей.

Даже его голос глох в равномерном гуле; но когда мы вытащили «Яшку» подальше на берег и двинулись вглубь Тендры, шум прибоя неожиданно быстро затих.

Невысокие дюны скрыли море. Коса была здесь шириной метров двести; болотца, заросшие камышом, уживались с полупустынной колючей травой. Из травы вдруг поднялись как бы струйки тумана; я с удивлением увидел, что Даню заволокло плотное сизое облако.

– Ше такое?! – пронзительно вскрикнул мастер по парусам. Но объяснений не потребовалось.

Это были комары.

…Только путешествуя, можно испытать подобные контрасты. Минуту назад мы чинно шагали, сгибаясь под печальным грузом; минутой позже, отмахиваясь от комаров нержавеющей стальной плитой, по косе мчались двое бесноватых. Двухсотметровка была преодолена за время, рекордное для парного бега с памятником; на лиманском берегу мы бросили символ вечного покоя на песок и стали с наслаждением чесаться освободившимися руками. Был момент бесцельных прыжков; был момент, когда мы догадались нырнуть, и комаров стало меньше; а потом нас опять охватила тишина невозмутимой Тендры.

– Есть тут кто-нибудь? – громко спросил я.

– Люди! Профессор! – закричал Даня.

Молчание. Наши голоса глухо и неразборчиво повторил корпус старого судна. Я разглядел его название – «Мгла»; букву «л» почти целиком съела ржавчина. В мелкой воде, в уютной тени под бортом суетились непуганые креветки. Корма плотно сидела на песке.

– «Сидячий Голландец», – определил Даня… Взобрались на покатую палубу. Здесь кто-то жил – висело белье, валялись немытые кастрюли, – но иллюминаторы были затянуты паутиной, остатки гречневой каши в котелке покрывал слой плесени… Дверь завизжала на ржавых петлях.

– Алло! – не выдержав, непочтительно заорал Даня в душную полутьму рубки. Тишина. Мы боязливо зашли и сразу увидели на столе записку: «Буду пятнадцатого. Шевалев».