Николай Хохлов - Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова

Чтобы не терять времени, я занялся партийными делами.

Испортив листов десять бумаги на черновики, я написал приемлемую форму заявления о вступлении в партию. Потом на закрытом партийном собрании в начале февраля меня приняли в члены компартии Советского Союза.

На партийном собрании Окунь уже не выступал с критикой в мой адресу, как он это делал на партгруппе. Не потому, что переменил свое мнение, а потому, что его в Москве не было. Он сидел на мелкой должности в райотделе МГБ города Барнаула. Окуня сняли с работы в центральном аппарате и сослали в захолустье в порядке общей кампании репрессий против евреев.

В начале 1953 года закоренелые антисемиты распространяли новый анекдот. Он начинался с вопроса: «Почему Москва-река обмелела?». И следовал ответ: «Потому что все евреи в рот воды набрали».

Горькая же правда заключалась в том, что система чисток, репрессий и инспирированной сверху изоляции еврейского народа довела атмосферу государственного антисемитизма до критической точки. Казалось, что вот-вот начнутся погромы под доброжелательным наблюдением властей.

В царской России, когда народное возмущение несправедливостями достигало слишком высокого градуса, сверху обычно поступал секретный правительственный «сигнал», и через несколько часов на улицах было слышно: «Бей жидов и студентов». В начале 1953 года дегенерация советской власти зашла так далеко, что перед лицом растущего сопротивления масс правительство подумало о возрождении черносотенных методов царского режима. Опубликованное в «Правде» правительственное сообщение о раскрытом «заговоре» врачей-евреев поразительно напоминало «высочайшее разрешение бить жидов». Отдельные люди, особенно те, кто близко стоял к власти, поддерживали попытку партии отклонить нарастающую волну народного протеста в сторону антисемитизма.

Как-то в кругу близких мне людей обсуждалась семейная проблема. Девушка, студентка университета, собиралась выйти замуж за сына военного врача, еврея. Мать ее беспокоил вопрос молодости и жизненной неустроенности влюбленных. Но дядя невесты, прокурор республиканского масштаба, старый член партии, человек с высшим образованием и глава большой семьи, категорически запротестовал по другим причинам.

– Ты хочешь замуж за еврея? – цинично заявил он девушке в присутствии юноши, о котором шла речь. – Ты что? Тебе жизнь не дорога? Не знаешь, что все жиды – враги народа? Любой еврей, хоть и родился в России, все равно в Израиль глядит. Всех их надо на одну веревочку собрать да вздернуть. А ты – замуж!

Трагедия была не в этом мерзком заявлении. Прокурор говорил, наверное, не только то, что думал, но и то, что слышал на партбюро. Трагедия была в том, что девушка промолчала, а юноша, глядя в сторону, тихо ответил: «Судя по тому, что происходит, вы правы…»

Но встречаться они продолжали, хотя и тайно. И если евреям действительно пришлось набрать в рот воды, то народное возмущение преступностью власти не находило своей разрядки в антисемитизме. Ненависть и русских, и евреев, и вообще большинства советских людей сосредоточилась на Сталине как символе антинародной власти. Одновременно очень многие понимали, что причина зла лежит глубже, чем личность Сталина. Поэтому вопрос выбора между служением власти или сопротивлением ей становился еще более острым.

В середине февраля я вылетел в Берлин, чтобы сделать этот выбор возможным для меня лично.

После истории с «Куртом» стало ясно, что берлинская карьера Коваленко кончилась. Он был смещен за «близорукость». Конечно, «близорукость Коваленко» была весьма относительной. Начальство в Москве так же, как и Коваленко, читало рапорты и характеристики о «Гансе», арестованном в Сааре, и о «Курте», посетившем французскую разведку. Но в данном случае Коваленко оказался «стрелочником», и его перевели обратно в Москву, в центральный аппарат. Вполне возможно, что он после такой перемены вздохнул свободно. Теперь Коваленко, по примеру других смещенных начальников берлинской группы, мог писать руководящие письма в свою бывшую вотчину.

Вина Гудимовича была более явной. Он разрешил себе нарушить указания Судоплатова. Причем не только в случае с «Куртом».

Когда осенью 1952 года Гудимович приехал в Берлин ревизором, он решил проявить творческую инициативу. Ему не нравился приказ генерала, запрещающий рассказывать агентам, перебрасываемым на Запад, о конечной цели их миссии.

– Пусть знают, на что идут! – гудел Гудимович. – А мы здесь увидим, задрожат они или не задрожат. Задрожат здесь, успеем не послать. А не струсят – работать будут! Так и время, и деньги сэкономим.