Николай Лузан: О нем доложили Сталину

— Ну, слава богу.

— Лучше бы подох.

— А что так?

— Там хоть знал за что. А здесь…

— Да, брат, война. Она так вывернет, так перекрутит, что и не знаешь, куда деваться. Выходит, из окруженцев?

— Из них. Шел к своим, а они… хуже врага.

— Всяко бывает, — неопределенно ответил усач и перебрался ближе.

На вид ему было все шестьдесят.

«Да, хреновы наши дела, если таких на фронт посылают», — с горечью подумал Петр и спросил:

— Давно в окопах?

— Как шахта под немца ушла, почитай второй месяц.

— И сколько тебе годов?

— На нонешний должно стукнуть пятьдесят два… Если доживу.

— А что, моложе не нашлось?

— Моложе, старше… А хто нашего брата спрашивает? Вон Гитлер як прет, под Москвой уже стоит.

— Да-a? Кто бы мог подумать.

— Вот так и думали, что пол-России просрали! А народу сколько угробили — страх божий!

— Как же так? Пора уж научиться воевать, — сокрушался Петр.

— Эт ты меня спрашиваешь? А мне откель знать. С командиров надобно спросить. Пацанов понаставили! А они што в военном деле понимают — ниче! У них только одно: вперед да вперед. На танки и пулеметы с трехлинейками и лопатками кидают, думают в нашей кровушке фрица утопить.

— Выходит, с командиром характерами не сошлись? — догадался Петр о причине того, почему бывший шахтер оказался с ним в одном сарае.

— А што мне с ним сходиться? Его дело — командовать, а наше — выполнять. Но когда барана на убой гонят, то и тот начинает брыкаться. Дурачок, почти весь взвод положил.

— Застрелил?

— Я што, душегуб какой-то? Не, мне лишний грех на душу не надобен. По морде смазал. А рука у меня тяжелая, считай, двадцать годков в забое шуровал.

— Убил?

— Не, морду на сторону своротил.

— И что теперь?

— А ничего, у них разговор короткий — под трибунал.

— Может, не все потеряно, разберутся.

— Гляди… С тобой больно разбирались, — с горькой иронией произнес бывший шахтер и полюбопытствовал: — За што хоть страдаешь?

Петр замялся. В это время из дальнего угла донесся шорох. Копна соломы рассыпалась, и из нее показалась тщедушная фигура. Если бы ни форма, то бойца можно было принять за мальчишку, на его правой руке болталась замызганная повязка, а под глазами расплывались темные круги.

— Ты кто? — спросил Петр.

Боец промолчал, за него ответил бывший шахтер:

— Дурачок.

— В смысле?

— Самострельщик.

— Кто-кто? — не сразу понял Петр.

— Фрица увидал, в штаны наложил и пальнул себе в руку. Што с них возьмешь? Молоко на губах не обсохло — и тех под пули.

— Я в бою. Я не виноват, — лепетал в свое оправдание боец.

— Да мне какая разница. Я не особист. Жалко таких. Пожить не успели, а их, если не фриц, так наши шлепнут. Будь трижды проклята война! Всех вывернула наизнанку, — в сердцах произнес бывший шахтер.

Послышались всхлипы. Мальчишка-боец заплакал навзрыд. Жалость к нему охватила Петра, но он не смог найти слов утешения и замкнулся в себе. Бывший шахтер тоже смолк и возвратился на место. В наступившей тишине были слышны только унылый вой ветра в щелях чердака и мерные шаги часового.

Шло время. Об арестованных будто забыли. Короткий зимний день подошел к концу. В сарае сгустились сумерки. Вместе с ними все сильнее давали о себе знать холод, тысячами иголок терзавший измочаленное тело, и голод, мучительными спазмами отзывавшийся в пустом желудке. Спасаясь от них, Петр зарылся в сено и принялся жевать засохшие стебли.

Грохот засова на двери заставил его встрепенуться. Отбросив в сторону сено, он выглянул. В дверном проеме в блеклом лунном свете прорезался силуэт часового, и сердце Петра екнуло.

— Шпионы, самострельщики и прочая шваль, встать! — рявкнул часовой.

Арестованные поднялись и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что последует дальше.

— Што как не живые? Всем на середку! — надрывался часовой.

Петр первым шагнул вперед, рядом пристроился бывший шахтер, а за ним — раненый боец. Они не решались поднять глаза и посмотреть за спину часового. За ним маячили двое.

«Вот, Петя, ты и отвоевался. Как все глупо», — пронзила его леденящая душу догадка.

Об этом, вероятно, подумали и другие арестованные. У мальчишки-бойца окончательно сдали нервы, он рухнул на пол и взмолился:

— Дяденьки, пожалейте! Я не виноват. Я…

— Заткнись! Пулю на тебя, сопляка, жалко! — рявкнул на него часовой и позвал: — Раздатчик, заноси гадам баланду!

«Баланду?.. Значит, еще не конец», — встрепенулся Петр.

Он не слышал, что там бубнил часовой, как звякнули миски и ложки, брошенные на землю, непослушными руками взял кусок зачерствевшего ржаного хлеба и принялся торопливо глотать баланду. Она напоминала то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но ему было не до того — голод заставил забыть обо всем. Последним кусочком хлебной корки он собрал остатки варева со дна миски и положил его под язык, чтобы хоть на время обмануть сосущую боль в желудке. Бывший шахтер и мальчишка-боец не спешили и медленно цедили баланду. Раздатчику надоело ждать.