Александр Куланов: Шпионский Токио

Нельзя было терять ни минуты, и Левченко обратился к работнику отеля, стоявшему у двери: “Передайте, пожалуйста, тому капитану, что я хотел бы сказать ему несколько слов”».

Отель «Санно», бывший первым японским «причалом» для Рихарда Зорге и Макса Клаузена, стартом для всей группы «Рамзая», стал точкой побега для Станислава Левченко, финишем его карьеры разведчика. Как говорят в этих местах, змея съела свой хвост. Восточная столица в очередной раз причудливо перетасовала карты истории советской разведки, не заставляя, впрочем, нас занимать слишком большой стол. Однодневной прогулки по Токио вполне хватит для того, чтобы посетить большинство мест, так или иначе связанных с судьбами наших разведчиков и их агентов, героев и предателей, людей удивительных и людей странных — персонажей истории. Но, как и Москва не представляет собой всю Россию, так и Токио — еще не вся Япония. Поэтому пора закрыть карту столицы и приготовиться к путешествию по стране.

Запись, вынесенная в эпиграф этой главы — то немногое, что нам известно о путешествиях Василия Ощепкова и других русских семинаристов, ставших разведчиками, по Японии. Есть еще рассказы его приемной дочери, вспоминавшей о том, как Василий добирался с Сахалина до Токио, приведенные в первой главе, упоминания о жизни семинаристов на летней даче в Тоносава неподалеку от подножия Фудзи, да вот, пожалуй, и всё. Но есть и еще одна «внетокийская» история, связанная с работой Ощепкова в Японии. 24 ноября 1924 года он с женой Марией прибыл в город Кобэ.

История этого замечательного, красивого и уютного города рассказана во многих книгах, и она того вполне достойна. Кобэ стал четвертым по счету портом Японии после Нагасаки, Иокогамы (Канагавы) и Хакодатэ, открытым специально для торговли с иностранцами. С Иокогамой его особенно роднит еще тот факт, что до принятия исторического решения этих городов попросту не существовало, — на их месте находились маленькие рыбацкие деревушки. Лишь в 1868 году началась плановая застройка новых портов. Их близость к крупнейшим мегаполисам страны (Иокогамы — к Токио, а Кобэ — к Осаке) и изначальная ориентация на западные диаспоры сделала оба города уникальными и в архитектурном отношении. При сохранении вокруг центра местной застройки, сердца новых портов выглядели совершенно европейскими кварталами, подавляющее большинство жителей которых составляли европейцы и американцы. В то же время в экономическом плане Иокогама и Токио не были друг другу конкурентами: первый порт специализировался на экспорте, второй — на импорте.

Оба пользовались правом экстерриториальности для иностранцев: Кобэ с 1868 по 1890 год управлялся муниципальным советом консулов, что вызвало сюда дополнительный приток гостей из-за рубежей Японии. Правда, по сравнению с местным населением их численность никогда не была высока. В 1918 году в городе проживало 2462 европейца и американца (в том числе 62 русских), и еще примерно столько же китайцев (Чайна-таун здесь тоже есть, как и в Иокогаме, хотя и совсем небольшой). Для довольно закрытой страны это был уникальный показатель. Русские здесь появились чуть позже остальных европейцев, но сразу полюбили этот город с домами в европейском стиле, живописной бухтой, окруженной высокими горами, и удобным сообщением с Иокогамой и Осакой.

Революция не дала Кобэ высокого прироста беженцев — люди приезжали сюда только для того, чтобы отправиться дальше — в Америку или Австралию, и лишь землетрясение 1923 года изменило ситуацию. Если до этого трагического события в Кобэ оседали в основном случайно попавшие на Дальний Восток, «на берег выброшенные грозою», сибирские крестьяне, ремесленники, мелкие чиновники, солдаты и офицеры колчаковской армии, то теперь резко увеличилась интенсивность их попыток уехать отсюда, не дожидаясь новых катаклизмов. К «местным» добавились многочисленные беженцы из Токио, где жила основная часть русской колонии в Японии, насчитывавшей к тому времени около 5–6 тысяч человек. Кто-то задерживался в Кобэ ненадолго, кто-то находил в жизни здесь новые перспективы. Известный русский поэт Давид Бурлюк, которого эмигрантская судьба относила от родины все дальше и дальше, оставил удивительный документ в стихах, очень точно передающий настроение русских, ненадолго задержавшихся в Кобэ: