Василий Афонин - Вечера

В середине ноября, после праздников и каникул, я вышла на работу. Школа, куда я определилась, была школой-интернатом и находилась довольно далеко: надо было не менее получаса, к счастью, без пересадок, ехать на автобусе: остановка автобуса была на соседней улице. Мне дали ставку, то есть восемнадцать часов языка и литературы и классное руководство: от него я никак не могла отказаться. К зарплате набегало пятнадцать процентов северных, но все равно это были не бог весть какие деньги, а мне хотелось в этой части быть в какой-то степени независимой от мужа. Но что оставалось делать — так выпало мне.

Школа была большая и трудная, учителя менялись часто. Я знала, что существуют школы-интернаты, но не предполагала, как тяжело в них работать. Поначалу я думала, что школы-интернаты это нечто вроде детских домов, где живут дети, потерявшие каким-то образом родителей, или дети, отнятые у родителей, лишенных родительских прав. А ничуть не бывало. У всех детей были родители, и не какие-нибудь там больные или спившиеся, нет, вполне нормальные люди, у многих учеников родители занимали довольно ответственные посты в городе, от завмагов и выше. Деток их перевели сюда из обычных школ, так как там на них уже не действовали никакие меры. Родители то и дело звонили директору и завучу, сердясь, что дети их, несмотря на то, что теперь они в школе-интернате, ведут себя нисколько не лучше прежнего, а наоборот. Завуч и директор спрашивали с нас, классных руководителей и воспитателей. А мы должны были отвечать за все, что происходило в интернате.

Если в обычной школе на класс в тридцать — тридцать пять человек было два, ну, от силы три трудных ученика, то здесь, в классе на тридцать — сорок человек, — два-три хороших ученика, остальные трудные. Все они, мальчики и девочки, были «акселератами», то есть необычайно рослыми, ребята курили — каждый второй, начиная с пятого класса. Старшеклассники, темнея усами, выпивали на переменах, зайдя в туалет или закуток. Девочки-старшеклассницы тоже покуривали тайком, подкрашивали губы и брови, знали, что такое любовь и не по книгам. К чрезвычайным происшествиям давно привыкли все, и никого уже ничто не удивляло. В такой вот школе я должна была работать. Нашли работу, спасибо.

Я хотела уйти сразу же, но муж стал упрашивать дотянуть хотя бы до весны, до конца учебного года, а тогда, выбрав момент, перейти в другую школу, и поближе, или вообще уйти, присмотрев что-то по душе. Если я уйду сейчас, ему будет неудобно перед теми, кто беспокоился за меня. И опять я согласилась. Надо было настоять на своем, а я уступила, характер слабый.

Уроки, подготовка дома, проверка тетрадей, классное руководство, разбор ЧП, педсоветы, родительские собрания, общественная работа, различные поручения: все шло вкруговую. Кроме всего, меня с первых же дней невзлюбила завуч и стала всячески преследовать. Она была среднего роста, перетянута в талии, ходила быстро и грудью вперед, голова, завитая в мелкие кудри, запрокинута несколько, и резкий голос ее, казалось, доносился из всех углов сразу. Завуч стала посещать мои уроки. Ежедневно, что было вопреки всем правилам. Химик по образованию, она ровным счетом ни черта не соображала в языке и литературе, но это не мешало ей со знающим видом отсиживать на уроках и делать потом замечания по методике преподавания или проверять, пишу ли я планы уроков, а если пишу, то так ли, как надо. Планы я писала.

Один раз она льстиво подошла ко мне и, протягивая исписанную ученическую тетрадь, попросила посмотреть ее доклад, который она где-то должна была прочесть. Дескать, так ли он написан с точки зрения литературы. Дома я прочла доклад. «С точки зрения литературы» он был написан совершенно безграмотно, и я целый час правила его, перестраивая фразы, подчеркивая орфографические ошибки, дописывала строки, заканчивая мысль. Завуч поблагодарила меня, но все равно в тот же день была на моих уроках и сделала, как обычно, несколько замечаний.

В декабре она побывала на уроках языка и литературы двадцать шесть раз. И она, и я прекрасно знали, что подобное ни один завуч ни в одной школе не практикует, что ко мне, как молодому специалисту, вообще не должны ходить на уроки. Хотела пожаловаться директору, но он всегда был занят, разбирая различные происшествия, встречая-провожая всякие комиссии, и я все никак не могла выбрать время поговорить с ним. Наконец, после очередного посещения завучем моего урока и особо глупого замечания, я прямо в учительской устроила скандал с криком и слезами. Прибежали учителя, прибежал испуганный директор, плача, тыкая в сторону завуча рукой, я кричала, что, если она еще раз явится на мои занятия, тут же уйду из школы, но, уходя, сделаю так, чтобы и она здесь не работала. Директор увел меня в свой кабинет, дал наплакаться, налил воды, а потом разговаривал со мной, улыбался, извиняясь и спрашивая, почему я до сих пор молчала. Я успокоилась, мы поговорили еще, и я пошла на урок.