Станислав Вторушин: Последняя пристань

Когда вскипел чай и Канунниковы уже собрались пообедать, на Чалыше показалась лодка. На веслах сидел мужик в чистой синей косоворотке, на заднем сиденье расположились баба и мальчишка лет семи. Рубаха на спине мужика была темной от пота. Увидев на берегу людей, он повернул лодку к избушке. Евдоким насторожился — чужие люди невольно вызывали опасение. Вытащив лодку на берег, все трое подошли к костру и поздоровались.

— Садитесь с нами попить чайку, — пригласил гостей Евдоким и показал рукой на место около себя.

— Спасибо на добром слове, — ответил мужик, бросив взгляд на телегу, в которой лежал домашний скарб. — Попьем в другой раз. Нам спешить надо.

Оказалось, что они едут из села Лугового, расположенного вверх по течению, в Омутянку на похороны бабки. А остановились здесь потому, что увидели незнакомых людей. Как выяснилось, в избушке жил старик-отшельник, умерший шесть лет назад. С тех пор здесь никто и не был.

— Я тоже хочу поселиться отшельником, — заметил Евдоким, спрятав в уголках губ хитроватую улыбку. — Место уж больно красивое.

— А пошто так? — спросил мужик, подняв глаза на покосившуюся над крышей трубу.

— Грехов народ понаделал много. Отмаливать за всех буду.

— Не боишься? — снова спросил мужик. — Сейчас ведь за веру пострадать недолго. Власть с церквей колокола снимает, попы в леса бегут.

— А, может, не тронут? — ответил Евдоким. — Может, завтра снова кресты на церкви ставить начнут? Без Бога-то жить трудно. — Он сделал паузу и спросил: — В Луговом тоже колхоз организовали?

— Организовали, туды их мать, — ответил мужик, но тут же, словно спохватившись, боязливо взглянул на Евдокима и, бросив в костер самокрутку, стал торопливо прощаться.

Пожав протянутую Канунниковым руку и молча кивнув Наталье, он вместе с женой и сыном, которые за все время не промолвили ни слова, направился к реке. Евдоким проводил их до берега, помог столкнуть на воду тяжелую лодку.

Вернувшись к костру и окинув взглядом раскинувшуюся вокруг бескрайнюю пойму, он вспомнил свой дом, брошенный в Оленихе, и у него защемило сердце от жалости к себе. Не оставленное добро ему было жалко. Добро как приходит, так и уходит. Сердце заболело о другом. Что же теперь будет с людьми, думал Евдоким. Ведь одним махом рушатся устои, весь уклад жизни. Разваливается все, что создавалось великим трудом за долгие годы. Зачем же так сразу-то, в один день? И главное — ради чего с земли изгоняется мужик, лелеявший ее и заботившийся о ней больше, чем о родной семье? Потому, что только земля могла прокормить и его, и семью.

— Хлеб пошто не берешь? — спросила Наталья и Евдоким, посмотрев на нее, понял, что сейчас не время предаваться размышлениям.

Пообедав, они вымели из избушки сор и пыль, Наталья вымыла пол, лавку и хлипкий, издающий при каждом прикосновении жалобный писк, самодельный стол. Надо было устраиваться в новой жизни.

Евдоким нарубил в тальнике кольев и лозы, решив сделать небольшой загон для коровы и лошади. Оставлять скотину на ночь на лугу он боялся: здесь могли водиться волки.

Место, где они остановились, действительно было хорошее. Недалеко от избушки поднималась песчаная грива, поросшая стройным сосняком. И Евдоким сразу смекнул, что из него со временем можно будет срубить добротный дом. А по другую сторону Чалыша до самого горизонта расстилалась пойма со своими озерами и старицами, с купами ветел и тальниковыми забоками. Не одному Евдокиму, тысячам таких, как он, хватило бы на ней места и для скота, и для огородов. А на самых высоких гривах можно было бы сеять хлеб. Для полой воды они недоступны.

Евдоким смотрел на пойму и ему не терпелось поскорее бросить в эту землю семена, чтобы потом, затаив дыхание, следить, как наружу пробиваются сначала тоненькие ростки, затем растение крепнет и набирает силу, пока, наконец, не созреет и не принесет человеку плод. В этом и есть главное предназначение природы, думал Евдоким.

Распахал он в пойме клок земли, посадил огород. Но не повезло ему. Капризный бывает временами Чалыш, и тогда никто не может найти на него управу. Пролились в верховьях дожди, вышла река из берегов и затопила Евдокимову пашню, в одночасье угробив труд целой недели. А неделя для сибирского земледельца значит многое.

Долго сидел он на пороге избушки, курил и не чувствовал, как цигарка обжигает пальцы. Мысли были заняты совсем другим. Затем взвалил плуг на плечи и, шатаясь, пошел прямо по затопленному лугу к высокой гриве. Запряг лошадь и, с остервенением налегая на рукоятки, стал пахать.