Петр Петров - Борель. Золото [сборник]

Сунцов спустился с обрубка. С красного лица катился крупный пот, в глазах переливалась неуловимая муть.

— Не нам печалиться, ребята, — уже спокойнее начал он, озираясь по сторонам. — У них все шьется на живульку. Только глоткой мир потрясают…

И самодовольно рассмеялся:

— Американцы и немцы строят машины, а у нас накачивают политчехардой… Только зря думают здешние крикуны, что Еграха Сунцов один, как былинка в поле. Да если хотите знать — за нас все миллиардеры заграничные. Сегодня север ихний, а завтра товарищей коленом под мякоть — и ихних нет! Желаете, сейчас же получу деньги от иностранцев и закручу здесь карусель?!

— Это да… — замахал руками безбородый старик, давясь жвачкой.

По казарме шарахнулся пьяный смех.

— Проедят все, пролежат, проговорят, а потом снова амбары от ветра загудят.

— Ого-го! Это нашему козырю в масть!

— А местечко мы найдем, тайга не клином сошлась. Вон она, матушка-борель, до океана шваркай!

Только перед рассветом Сунцов вывалился из казармы. На сером фоне ярко выделялось его красное лицо. В горах резко отдавалось звонкое цоканье подков.

Из казармы вслед тянулась в грохоте и чаду старинная песня:

Пришлые золотничники пили мертвую, и Евграф Иванович знал, что они будут пить до тех пор, пока есть хлеб и самогон.

Еще вместе с покойным отцом он тунгусничал здесь, а вот пришли чужие порядки и перевернули все по-своему. Но не из таких Евграха Сунцов, чтобы падать духом. Тайга — пустыня, а хлеб и золото есть. Ну, махнуть на Калифорнийский, на Забытый, приискатели везде шляются.

Однако внутри копошился какой-то страх и злоба вместе: это медведевская угроза запала в сердце и шевелилась там змеей.

«Надо действовать осторожно, а то слопают “товарищи”», — шептал чей-то чужой голос.

Закинув за луку седла поводья, он соскочил с иноходца у своего крыльца. Разгоряченная лошадь привычно прыгнула через жерди забора и остановилась у стойла, потряхивая уздой. Она знала, что будет стоять здесь до утра, пока выспится хозяин и пустит ее к корму.

Рудком, ревком и распред поместились в одном здании — в старой конторе. Дыры в проломанных окнах затыканы травой, а снаружи Вихлястый еще с утра на второй день после собрания приколотил дощечку с надписью углем: «Рудуправление».

Внутри — три стола на всех служащих, а Качура с распредом приютились в углу, около ветхого топчана.

На изрытых каблуками полах и изрубленных подоконниках заплатами въелась засохшая грязь. Сиденьями служат четыре-пять обрубков и столько же безногих стульев. Посредине помещения все та же чугунная печь. Вверху, под самым потолком, в густых паутинах колышется чад. В дверях и на подоконниках, сидя и стоя, с утра до вечера в базарной сутолоке толкутся приискатели. И тут же, в облаках пыли, секретарь ревкома Залетов, бывший десятник, изо дня в день ворошил старинный шкаф с конторскими бумагами (книги уцелели, видимо, потому, что толстая бумага не годилась на раскурку).

На желтом маленьком лице Залетова чахлая бородка. Сквозь тонкую, еще фронтовую шинель выпирают узкие плечи. По росту и сложению секретарь похож на мальчика и с резвостью и задором подростка воюет в архивном склепе.

— Это вот тебе, Качура, на выдачу провизии!

И на скрипящий топчан летит толстая книга в матерчатом переплете.

— А завтра товарищ Медведев тебе секретаря мобилизнуть распорядился, Сунцову Валентину… Девка на ять… — хихикнул старику в бороду и снова катышком умчался к шкафу.

Качура, как старая лошадь, отмахнулся, точно от овода, и повернул сонное лицо в толпу.

И в этот же момент на топчан прилетел затасканный кусок мерзлой свинины.

Вплоть к самому столу протискалась Вихлястиха, полная грудь ее колыхалась, голос прерывался, глаза были дикие. И бабья трескотня раскатилась по конторе:

— Что, сам деле — за собак, што ли, считаете… Ты вот сам попробовал бы этой маслятины… В рожу бы натыкать… Кошка другой раз жирнее этой бывает. Мы на Ленских семь лет робили и не однова такую падлу не варили, а вы к чему приставлены?! Небось Никитка своей Насте не такой дал, а самый зад отлящил.

Толпа грохнула хохотом.

Из задних рядов вывалился на середину бородач. Жесткие усы старика топорщились и шевелились вместе с морщинами.

— Тише, кобылка, ш-ша!.. Мое слово будет такое: раз ты баба идейнова человека, то гожа или не гожа эта говядина, лопай за обе шшоки и не бреши на постную молитву, окаянная душа!