Джозеф Конрад: Охотник за бабочками

У Штейна вначале было немного денег. Он начал жизнь заново: с течением времени сколотил значительное состояние, много путешествовал по островам. Но затем подкралась старость, и последнее время он редко уже покидал свой поместительный дом, находившийся в трех милях от города.

Штейн вел торговлю островными продуктами; жил уединенно со своими книгами и коллекциями, классифицируя экземпляры, переписываясь с европейскими энтомологами, составляя описательный каталог своих сокровищ.

Такова была история Штейна.

Однажды поздно вечером я вошел в кабинет Штейна, миновав предварительно огромную и тускло освещенную столовую. В доме было тихо. Мне показывал дорогу пожилой и мрачный слуга-яванец в белой куртке. Распахнув дверь, слуга воскликнул негромко: «О, господин!» и, отступив в сторону, скрылся, словно призрак, лишь на секунду воплотившийся именно для этой услуги.

Штейн, сидевший на стуле, повернулся и поднял на меня глаза. Он приветствовал меня, по своему обыкновению, спокойно и любезно.

Лишь один угол большой комнаты, угол, где стоял его письменный стол, был ярко освещен лампой под абажуром. Все остальное пространство растворялось в бесформенном мраке, словно пещера.

Узкие полки с одноцветными темными ящиками одинаковой формы тянулись вдоль стен, отступя от пола, темной полосой метра полтора в ширину. Катакомбы жуков… Деревянные таблички с надписями, отделенные неправильными промежутками, были прикреплены к ящикам. Свет падал на одну из них, и название какого-то вида насекомых, написанное золотыми буквами, мерцало в полумраке.

Стеклянные ящики с коллекцией бабочек выстроились тремя длинными рядами на маленьких столиках с тонкими ножками. Один из таких ящиков стоял на письменном столе, который был усеян продолговатыми листками бумаги, исписанными мелким почерком.

– Вот за каким делом вы застаете меня, – сказал Штейн.

При этом рука его коснулась стеклянного ящика, где великолепная бабочка распростерла темные бронзовые крылья размахом около двадцати сантиметров; крылья были прорезаны белыми жилками и окаймлены роскошным бордюром из желтых пятнышек.

– Только один такой экземпляр имеется у вас в Лондоне, и больше нет нигде, ни в одном музее. Родному городу я завещаю эту коллекцию. Частицу меня самого. Лучшую частицу.

Он наклонился вперед и напряженно всматривался, опустив голову над ящиком. Я стоял за его спиной.

– Чудесный экземпляр… – прошептал он, и как будто позабыл о моем присутствии.

Я наблюдал эту напряженную, почти страстную сосредоточенность, с какой он смотрел на бабочку. Как будто в бронзовом мерцании легких крыльев, в белых линиях, в ярких пятнах бабочки он мог видеть что-то иное, – образ чего-то хрупкого, нежного.

– Чудесный экземпляр! – повторил он уже громко, взглядывая на меня. – Посмотрите. Красота! Обратите внимание на точность, гармонию линий. Эта бабочка такая хрупкая и… сильная в то же время. Таков закон природы, – равновесие колоссальных сил. И каждая звезда гак гармонична, каждый стебелек травы… Могучий космос в совершенном своем равновесии произвел на свет вот эту бабочку. Это – чудо, это – шедевр природы, великого художника.

– Никогда не слыхивал подобных речей от этномолога, – весело заметил я. – Шедевр! Что же вы скажете о человеке?

– Человек – удивительное создание, но отнюдь не образцовое произведение искусства, – ответил Штейн, глядя на стеклянный ящик.

Он улыбнулся, откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

– Садитесь, – сказал Штейн. – Я сам поймал этот редкий экземпляр в одно чудное утро. И я пережил большое волнение. Вы не знаете, что значит для коллекционера заполучить такой редкий экземпляр. Вы не можете знать.

Я улыбнулся и удобно устроился в кресле. Казалось, Штейн глядел куда-то в даль, сквозь стену, вспоминая прошлое.

Он рассказывал:

– Однажды ночью ко мне явился вестник от «бедного Мохаммеда», который призывал меня в свою «резиденцию», отстоявшую на девять или десять миль от моего дома. Туда вела проезжая тропа, прорезавшая возделанную равнину и лесные участки.

Рано по утру я выехал из своего уединенного дома, расцеловав предварительно маленькую Эмму и передав дом на попечение жены. Жена проводила меня до ворот; она шла, положив руку на шею моей лошади. Жена говорила мне на прощанье, как говорят все женщины в таких случаях: просила быть осторожным и вернуться домой до темноты, сетовала, что ехать мне приходится одному.