Иван Дроздов - Подземный меридиан

Через минуту услышал:

— Если светит солнце — изумрудным. В пасмурный день черным или почти черным. Но разве только море всегда переменчиво? В природе и вообще–то нет ничего постоянного. — Мария повернула к нему лицо. — Вот вы говорите: амплуа. Для артиста очень важно — найти свое амплуа. Нередко бывает, артист всю жизнь проиграет на сцене, а своего настоящего, родного амплуа так и не найдет. В таких случаях старые актеры говорят: в чужой рубашке всю жизнь проходил.

Теперь она говорила с ним, как со старым знакомым. И вполне серьезно поверяла давнюю, затаенную тревогу о нелегкой судьбе артиста — может быть, о своей судьбе. Андрей понял и оценил её откровенность по–своему: он увидел тоненькую нить, протянувшуюся между ними, и боялся, как бы эта нить не порвалась от его неосторожного слова или движения. Самарин слушал её, а слов уже не воспринимал. К нему вернулась способность рассуждать, когда Мария проговорила:

— Благодарю вас! — и, поднявшись, взяла Василька за руку.

— Не за что, — поднялся и Самарин.

Он мельком взглянул ей в глаза и увидел в них то, что смутно ожидал увидеть: глубокую думу, и красоту, и что–то такое, чему нет названия, но что проникает в самую душу. Андрей почувствовал, как краснеет, и низко опустил голову, тихо проговорил:

— До свиданья.

Мария пошла по берегу к санаторию. Андрей смотрел ей вслед и старался о ней не думать.

На следующий день Андрей увидел Марию на пляже и подсел к ней. Начал разговор с заранее подготовленной фразы:

— А если бы артисты сами себя играли и не искали бы никаких амплуа, не входили бы, не вживались ни в какие роли… Возьмите Никулина — он себя играет. Никого более — только себя. И как играет! Любимейший артист в наше время.

— А у вас любимых артистов много, — повернулась к нему Мария, и лукавые глаза её лучисто заискрились. — Или они, как я, в одном лишь амплуа вам нравятся?

В её голосе послышались обидно–небрежные, снисходительные нотки. Андрей обхватил руками колени, склонил над ними голову.

— Вы женщина, особая статья, — проговорил он тихо. И чтобы в глазах Марии не показаться простаком в суждениях об искусстве, продолжил свою мысль об актерах так: — Я, конечно, понимаю: играть себя, значит, не выражать яркого, типичного, то есть не быть реалистом в том виде, как его понимает наука, но и реализм, как и все на свете, нуждается в развитии. Художники прошлого изображали природу: лес, облака, реки. Видение мира таким, каков он есть, умение запомнить, запечатлеть типичное, характерное, то есть перенести уголок природы на полотно, признавали за высшую способность творца. Теперь изобретен фотоаппарат. За долю секунды этот простейший механизм изобразит вам любой девятый вал или вид на Волгу с высокого берега. Зачем же теперь запоминать и копировать? По–моему, задача художника состоит теперь в другом.

— В чем же? — улыбаясь, спросила Мария.

— Мы теперь всюду видим, как искусство все больше смыкается с политикой, художники берут на себя функции политические.

— А–а–а… А это уже интересно. Ну, ну, продолжайте, вас любопытно послушать. — И Мария повернула к нему красивое лицо.

Андрей проговорил с Марией почти до обеда. За это время они трижды уплывали далеко в море, оставляя Василька у берега играть в кораблики. С пляжа они возвратились втроем. По дороге Мария завела сына в домик, где снимала для него комнату, накормила его, уложила спать и с Андреем пошла в санаторий обедать. После обеда Мария с Андреем, сидя на лавочке, завели разговор об искусстве. Андрей призывал на помощь те знания о театре, о литературе и живописи, которые он почерпнул из журналов, книг, больше за границей, во время своих поездок с бригадой электроников. Бывая в городах, особенно в столицах, он считал для себя обязательным побывать в театре, музее, посетить выставки художников. Это стремление шло у него от существа его интересов, от желания понять, как живут люди в разных странах, что занимает их воображение, какими глазами смотрят они на себя и на мир.

Мария, узнав, что Андрей был не раз за границей, попросила его рассказать, что он там видел. Андрей стал рассказывать. Рассказывая, поймал себя на мысли, что говорит книжно, неинтересно. И поймав себя на этом, вдруг махнул рукой:

— Впрочем, искусство дело темное, тут нужны специальные знания.

Мария поняла его и поспешила ему на выручку.

— Про итальянский неореализм вы интересно говорили, но в новаторы их зачисляете напрасно, — заговорила она, стараясь не задеть самолюбия Андрея. — Символы и контрасты?.. А разве реализм вот уже сотни лет не утверждает язык символов и контрастов?.. По–вашему, Толстой не создавал контрастов. А Болконский и Пьер?.. Кутузов и Наполеон? Это ли вам не контрасты?.. А символы?.. Его знаменитый дуб! Или лошадь со сломанным на скачках позвоночником?.. Не питайте иллюзий: ничего нового в неореализме нет. Наоборот: неореализм, каким вы видели его в Италии, — наиболее хитрый и коварный прием политиканов от искусства. Под громким лозунгом «Внимание к человеку!» они повели атаку на дух героизма в искусстве и, придушив этот дух, лишили искусство живой плоти. В кино, театре вам могут десять — двадцать минут показывать, как женщина вывешивает во дворе белье или как соседи ссорятся на кухне. Там, где неореализм пустил глубокие корни, там некому поклоняться, некем восхищаться, некого брать в образцы. А без героя нет борьбы человека за свои права — вот вам и политика. Подумаешь об этом — и станет ясно, почему на Западе неореалисты обласканы толстосумами. Вообще, заметьте: проще всего шарлатаны проникают в искусство. Люди научились беречь вещи — на дверях квартиры они вешают замки. Души и сердца мы оставляем открытыми…