Виктория Дьякова - Псевдоним «Эльза»

– Нет, мой рейхсфюрер.

– Тогда поторопимся, – Гиммлер взглянул на часы. – Скоро приедет фюрер.

– Мне кажется, лучше пройти в соседнюю комнату, – предложила Маренн барону. – Там не так людно и можно присесть. Пойдемте?

– Конечно, фрау, – согласился Маннергейм. – Скажите, прежде мы не могли с вами встречаться? Мне кажется знакомым ваше лицо. Вы не бывали в Петербурге? До революции, я имею в виду? – спросил он, следуя за ней.

– Была, один раз, – честно призналась она.

Обернувшись, она увидела, как Джилл разочарованно провожает взглядом Шелленберга, направляющегося с рейхсфюрером к чете Герингов. Это означало, что ей ещё довольно долго придется развлекать фрау Ильзе разговорами, и это её, безусловно, расстроило.

– Во время конференции стран – членов Антанты, – добавила она, входя в небольшую комнату, украшенную в охотничьем стиле. – Кажется, в конце февраля семнадцатого года.

– За месяц до отречения государя императора, я помню, – лицо Маннергейма помрачнело. – Я был в свите Его Величества.

– А я с французской стороны, – продолжила Маренн. – Хотя даже больше с английской, – она исправилась с улыбкой. – Я служила сестрой милосердия в госпитале герцогини Сэтерлэндской, – объяснила она, – вместе с её светлостью мы посетили несколько госпиталей в Санкт-Петербурге. Её Величество императрица Александра Федоровна сама лично показывала нам, как ухаживают за ранеными русскими солдатами и офицерами, её дочери принимали в этом участие. Кажется, ещё нас сопровождал доктор Боткин, – вспомнила она. – Личный врач императорской семьи.

– Он был расстрелян большевиками вместе с государем императором в Екатеринбурге…

– Я слышала об этом, – грустно подтвердила Маренн. – Прошу вас, присаживайтесь, барон.

Она села в кожаное кресло напротив камина и на мгновение остановила взгляд на играющем пламени.

– Я готова выслушать вас, очень внимательно.

– Благодарю вас, фрау, – Маннергейм сел в кресло напротив. – Я хочу вас предупредить, это очень личная история.

– Я понимаю, барон, – Маренн кивнула. – Я сделаю всё, что в моих силах.

– Женщина, за которую я имею честь просить, близка лично мне, – Маннергейм начал осторожно. – Она пережила чудовищную трагедию, то, что она осталась жива – это чудо. И каждый день жизни доставляет ей исключительно страдание. Всё, что случилось с ней, произошло не по моей вине. Но я чувствую свою ответственность. Кроме меня, ей некому помочь. У неё нет родственников. Речь идёт о княжне Марии Николаевне Шаховской. Хотя вам вряд ли что-то скажет имя.

– Я знаю, что в России существовал такой княжеский род, но ни с кем лично мне не пришлось быть знакомой, – ответила Маренн. – А что случилось с княжной? Она попала в аварию?

– Она пыталась совершить самоубийство, – Маннергейм опустил голову и смотрел в зеленые узоры ковра под ногами. – Ещё двадцать лет назад в Париже, в 1918 году, она пыталась застрелиться. Стреляла в рот, но пуля раздробила челюсть и прошла сквозь затылок навылет. Мари повезло. Ни один из серьезных сосудов не был задет, и она избежала парализации, но челюсть была повреждена очень серьёзно, и почти десять лет жизни она провела в молчании, она не могла говорить. Я перевёз Мари в Финляндию, где после революции обосновался сам, и всё это время по мере возможности искал врача, который вернул бы ей речь. Я нашёл такого специалиста в Стокгольме, он сделал Мари операцию – восстановил челюсть, использовав кость бедра. Вначале всё шло восхитительно. Речь постепенно возвращалась, нога почти не беспокоила, так что Мари даже ездила верхом, но затем боли в ноге усилились. И с каждым годом становилось всё хуже, а три года назад наступило резкое ухудшение. Сказать, что нога просто болит – это ничего не сказать, фрау.

Глядя прямо в лицо Маннергейму, Маренн прочла в его глазах глубокую печаль.

– Мари испытывает кошмарные боли, – продолжал он. – Испытывает боли, но боится принимать наркотические вещества, которые ей прописывают доктора. Она сама служила сестрой милосердия в госпитале во время Первой мировой войны и знает, как легко к ним привыкнуть. Но терпеть становится всё труднее. Каждое движение доставляет ей страдание. Она практически не может ходить. В последние два месяца по комнатам передвигается на инвалидном кресле, которое смастерил для неё сосед-фермер, не может спуститься по лестнице. Практически не спит, только со снотворным. Боль изводит её, терпения становится всё меньше, и я боюсь непоправимого, – Маннергейм сделал паузу. – Поддавшись отчаянию, она совершит самоубийство. И эта третья, да, да, третья попытка окажется успешной. Она одна, я не могу находиться рядом с ней постоянно. У неё нет родственников, только двоюродная сестра в Париже. Но Мари категорически запретила мне сообщать ей о том, что с ней происходит в последнее время. У Зинаиды Борисовны большевики расстреляли отца в Варшаве, она едва пережила эту потерю, Мари не хочет её расстраивать. Но её положение уже кажется мне безвыходным. Я не суеверен, но мне чудится во всем этом какой-то чудовищный рок. Какая-то сила желает ей смерти и тащит за собой. Простите.