Виктор Смирнов - Горькое похмелье

Она прижалась к нему:

– А говоришь, не победите.

– Победит тот, кто больше крови прольет. Самый жестокий. Боюсь, это будем не мы.

Они стояли обнявшись. Каждый стремился оставить другому частичку своего телесного тепла, которое необходимо было не только грудному дитяти. Он – поглощенный жаждой мести, она – вся в жажде любви… Одинокая пара на краю пропасти, расколовшей Россию.

– Когда снова придешь?

– Не знаю.

Вернувшись в Волноваху, Нестор прямо с вокзала направился в школу, превращенную в лазарет. У входа сидели два старых грека, санитары – здесь большинство сел было с греческим населением. Махно они не знали, поэтому даже не привстали, только взмахнули кисточками на фесках. Между греками на лавочке сидел раненый – большущий мужик с замотанной от макушки до носа головой. Компания пила вино – чашками из ведра.

– Станиясо! – говорил раненый, поднимая чашку.

– Си-ийя! – отвечали санитары, поднимая в ответ свои чашки.

– Шо ж вы, черти, его накачиваете? – с напускной суровостью спросил Махно. – Он же в голову раненный!

Старики нахмурились, а раненый вскочил, услышав голос Нестора:

– Ты, батько? Не лайся. Це оны лечать. Сантуринске вино, оны говорять, для здоровья.

Невозможно было не узнать Марка Левадного по его крупной стати. Обнялись. Поднялись и санитары, заулыбались:

– Лечим, батька!.. Хороший человек, надо лечить!

– Пока ще очи поганенько бачуть, – сказал Левадный. – А так уже почти здоровый.

В коридоре Нестор встретил Марусю Никифорову, которая получила повышение: покинув банно-прачечный пост, она стала начальницей лазарета и единственного усатого селянина-фельдшера. На «персонале» были халаты неопределенного цвета. Раненые лежали на полу, на соломе.

– Батько! – обрадовались раненые. – Батько, здравствуй!

– Здорово, хлопцы! – Махно повернулся к Марусе: – Шо, не могла кроватей нареквизировать, матрасов соломой набить?

– Та… – обреченно махнула рукой террористка. – Все одно, ничего нема. Даже йода. Самогонкой мажем. Бабки травы приносят, только я не шибко знаю ихние гречески травы.

– А как той лекарь, шо я прислав? Справляеться? Не удрал?

– Офицер?

– Военный лекарь. Ясно, офицер…

Маруся не ответила, отвела глаза в сторону. Махно начал догадываться, помрачнел, стиснул зубы.

– Що с ним?

– Батько, заспорили мы с им. Он, гад, дворянска кровь… Ну…

– Шо «ну»? – закричал Махно. – Шо?

– Ну… застрелила… – Маруся, взглянув на Махно, попятилась. И фельдшер тоже испуганно отпрянул в сторону. – Ну не можу я з офицерами, батько. Ненависть у меня к им.

Махно молчал.

– Отпусти меня, батько… Не гожусь я для твоей армии. Сердыта у мене душа. Хоть и бабска.

Нестор тяжело смотрел на Марусю. Он и сам знал, что такое ненависть.

– А ты кто? – неожиданно спросил Махно у фельдшера.

– Не узнали? Я ж Забродский. Ветеринар с коммуны.

– А-а, помню. Тепер шо, людей лечишь?

– Оперирую… Людей легче. Человек хоть скажет, где болит.

Нестор вновь обернулся к Марусе, еще раз смерил ее мрачным взглядом.

– От ты меня тогда за детей ругав, – тихо сказала Никифорова, и не было у нее в глазах никакого страха. – А у меня и не будет их никогда, детей. Може, и хотела б. Там, на винном заводе, пьяный доктор меня от ребеночка избавлял. Наковырял, еле выжила. И не смотри на меня так! Отпустишь, не отпустишь – все равно я уйду! К белым пойду. Давно хочу Деникина убить. Я ж была лучшая безмотивница. Двух вице-губернаторов застрелила, трех прокуроров, жандармов без счету…

– Уходи, – сказал Махно. – У Лашкевича деньги возьми. Сколько нужно. И шоб я тебя больше никогда не видел! Никогда!

И Нестор действительно больше никогда не увидит ее, самую свирепую партизанку и террористку Украины. Последним, на несчастье Маруси, на ее пути-дороге повстречался зоркоглазый и решительный генерал Слащёв…

Личный поезд создателя Красной армии, председателя Реввоенсовета Республики Льва Революции Троцкого стоял в Харькове на запасных путях. Это был уникальный поезд. Два блиндированных паровоза, царские вагоны люкс с душевыми, вагоны-гаражи, вагоны-конюшни, пушки на платформах, пулеметы, даже такие диковинные зенитные, как французский «гочкис»…

При поезде были еще вагон-баня, вагон-клуб, вагон-столовая, вагон-типография, вагон-радиостанция, из которой в нужное время выбрасывалась высокая антенна, устанавливались растяжки, и рация была готова принимать волны не только царскосельской станции, которая обслуживала большевистское правительство, но даже сигналы, передаваемые с Эйфелевой башни.