Джайлс Кристиан - Ворон. Волки Одина

А тем временем надо мною сгущались тучи, о которых я и не подозревал.

Уже много недель я видел Кинетрит лишь мельком, да и ладно – мы были как два далеких берега, которые не соединить и Радужному мосту. Еще во Франкии, а может, и раньше Кинетрит ясно дала понять: ей от меня ничего не нужно. Сначала ее равнодушие было мне как нож по сердцу, затем боль притупилась, порой я даже думал, что без этой девушки мне будет лучше, уж слишком странной она стала: одни считали ее умалишенной, другие – говорящей с богами, так что я смирился и не печалился – благо в Миклагарде было чем отвлечься от горьких воспоминаний.

Однако в тот день я напился сильнее, чем обычно, а все потому, что мы с Пендой поспорили – кто выпьет больше, а потом пройдет по положенному на землю копью, не оступившись. Я был пьян, и старая боль вновь ножом провернулась в сердце.

Спор я проиграл, и от этого на душе стало еще поганее, но дело было не в споре. Просто пришло время вырвать эту боль из сердца и спросить Кинетрит прямо, почему она забыла то время, когда мы согревали друг друга на «Змее» холодными, промозглыми ночами. Любила ли она меня тогда? Или же отдалась мне на франкском берегу, только чтобы я помог спасти ее отца, трусливого червя Элдреда? Забыть ее не получалось – познав такую женщину, как Кинетрит, попадаешь в путы, что держат крепче клятвы, данной ярлу и побратимам. Ради такой женщины ты готов на все, даже плюнуть в глаза богам и предать товарищей.

Позже я винил себя в том, что случилось, но иногда мне думалось, что без богов тут тоже не обошлось – уж слишком многое совпало в тот день, когда я залил разум вином и отправился на поиски Кинетрит.

Никифор отвел ей отдельные покои в восточном крыле Буколеона, сказав, что хватит Кинетрит гневить бога, живя, как воин. Сигурд напомнил императору, что раз она больше не раба распятого бога, ей наплевать, на что он там гневается. Еще он сказал, что Белый Христос упустил Кинетрит, как песок сквозь пальцы, а Улаф, ухмыляясь, добавил, что не сквозь пальцы, а сквозь дыры в руках.

Однако Никифор настаивал, что она все же женщина и нужно соблюдать приличия. Я подозревал, что отнюдь не возмущение им движет, а очарован он загадочной девой. Даже худая, кожа да кости, и с ожесточенным взглядом, Кинетрит оставалась красивой и напоминала одну из тех заблудших душ, которые христиане так рвались спасать.

Я не знал, где ее покои, и чуть не протер до дыр сапоги, блуждая по бесконечным коридорам, обрамленным колоннами и освещенным канделябрами, пока не увидел идущего по другому коридору слугу с охапкой чистого белья в руках. Я окликнул его, но ублюдок не остановился, и тогда я взревел так же, как в гуще сражения, которое недавно разыгралось в этих стенах и унесло жизни стольких моих товарищей.

Грек-коротышка оглянулся и посмотрел на меня, как мне почудилось, вначале со страхом, а на самом деле – с раздражением. Никифор нам благоволил, да и с чего бы не благоволить – мы водворили его императорскую задницу обратно на трон, – а вот многие греки, особенно дворцовая охрана и одетые в шелка прислужники, едва нас выносили. Для них мы были варварами, дикими чужестранцами-язычниками, которые разве что чуть лучше зверей. Я не обращал на этих надушенных ничтожеств внимания, а Бьярни однажды сказал, что, пожалуй, заберет одного с собой и поселит у себя в отхожем месте, чтобы там меньше воняло.

Конечно же, слуга не понял, о чем я его спрашиваю, – я был так пьян, что и по-новержски-то двух слов связать не мог, – но сообразил, что раз я молод, пьян и шатаюсь ночью по Буколеону, значит, тут замешана женщина.

Он вздохнул, покачал головой, аккуратно положил охапку белья на пол и пошел куда-то в сторону, а я – за ним.

Дворец императора был что лисья нора – полон закутков, закоулков и самих лис. Но не успели мы свернуть за последний поворот, как я понял, что грек привел меня туда, куда надо, – впереди показалась дверь с нарисованными на ней женщиной с младенцем, наверное Христом и его матерью.

– А теперь уходи, – велел я греку, кивая на полутемную галерею.

Пожав плечами, он скользнул в полутьму, а я остался стоять в нерешительности у двери, как человек, который сам не знает, что хочет делать. Может, если б я не был так пьян, то постучал бы. Вместо этого я вдохнул поглубже воздух, наполненный едким травяным запахом, струившимся из-под двери, и повернул железное кольцо. Дверь беззвучно открылась, и я молча вошел внутрь, насилу сдерживая кашель. Стены покоев были обиты тем же темным деревом, из которого Бьярни сделали ногу. Я разогнал рукою колыхавшийся в воздухе странный дым и наткнулся на лоскут блестящей ткани, свисающий с золотого крюка под беленым потолком. То, что я увидел дальше, впечаталось мне в глаза так крепко, что ни соленой водой не вытравить, ни огнем не выжечь.