Виктор Киркевич - История Киева. Киев литовско-польский

С конца XIX века источники пополняются фотографиями и кинофильмами, потом видеозаписями. Отличить в них «правду» от мимикрии под нее непросто. Когда я учился в Киевском университете, нам часто говорили, что фотография – это достоверный источник, выхваченный объективом кусочек жизни. Но, собрав в своем архиве около тысячи документальных снимков, убедился, что среди них немало постановочных, особенно этим грешили тоталитарные режимы. В первую очередь, это постановочная кинохроника. Родной брат моей бабушки, Владимир Добжанский, снимая хронику с 1911-го по 1918 год, не применял постановок. Как можно было поставить в нужное место Николая II, Столыпина или Грушевского, которых он «навечно» запечатлел на пленку. В эпоху «политпропаганды» кадры «штурма Зимнего дворца», растиражированные в тысячах копий, всего-навсего фрагмент художественного фильма. «Высот в визуальном хвастовстве» достигли нацистская и советская кинохроника. Убедительный пример – оператор во время парада на Красной площади снимает радостных трудящихся и товарища Сталина, а не людей, которые в это самое время откупоривали бутылку казенной водки в подворотне. А во время войны хроникер снимал не повседневные ужасы и грязь, а храброго комбата, который с призывом «За Родину, за Сталина!» и с револьвером в руке рванул навстречу врагу. Элементы реальности безусловно, присутствуют, но историк обязан воспринимать их критически и не забывать об идеологическом заказе таких «документальных свидетельств», часто выполненных мастерами культуры на высоком профессиональном уровне.

Когда-то философ Декарт назвал историка «путешественником», который, переместившись из своего времени в другое, перестает быть полезным для своей страны и своего окружения – он «становится чужестранцем у себя дома» . Хорошо это или плохо – вопрос риторический… Меня, к примеру, мало интересует, как формируется коалиция в Верховной Раде, а азарт у меня появляется, когда в пертурбациях и драках сегодняшних депутатов я вижу отголоски таскания за бороду в московской Боярской думе…

Что касается профессиональных и конкретных ориентаций, я считаю, что одним из принципиальнейших является материалистическое или идеалистическое восприятие прошлого. Немножко упрощая, напомню, что материалистический подход предусматривает приоритет экономического бытия и материальных реалий в понимании способов мышления и поведения человека. Идеалистический подход, в свою очередь, отдает первенство способам осмысления мира, к которому по-своему «присоединяется» материальное бытие. Я всегда в своих рассказах и произведениях заявляю, что давно принадлежу к «идеалистам», мне в первую очередь хочется проникнуть в сознание человека и понять, почему он поступает так, а не иначе. Я глубоко убежден, что именно стереотипы поведения, продиктованные теми или иными представлениями, обусловливают специфику движения истории в определенный период. Люди всегда поступают так, как им кажется «правильным». Но каким образом они получают это сомнительное понятие «правильности»?

Чтобы разобраться в этом, нужно внимательно проанализировать, как они сами мотивируют свои поступки. Большинство мотиваций в так называемое домодерное время (то есть до рубежа XVIII – ХIХ столетий) на современный взгляд кажутся странными или, по крайней мере, нелогичными. Например, никто сегодня не считает, что абсолютным регулятором поведения должны служить категории «чести», что «верность» патрону выше преданности родине и народу (а что такое «народ», тогда вообще никто еще не знал), что лишь семейно-родовая солидарность обеспечит человеку и спокойствие, и уважение в социуме, что религиозность есть обязательная примета «хорошего человека», что блага своей душе на том свете он скорее достигнет, если его тело будет погребено «рядом с предками» на семейном кладбище, и тому подобное. Эти поведенческие стереотипы стали понемногу расшатываться уже в Новое время, потом все это усугубилось в ХIХ столетии с появлением разночинцев. А окончательно их развеяли две ужасные войны на уничтожение, нацизм и советский тоталитаризм, целенаправленное истребление целых народов, чистки инакомыслящих.

В Советском Союзе это дополнилось еще и принудительной «коллективизацией» – от быта до так называемой общественной жизни, когда все были обязаны «ходить в ногу», говорить только то, что нужно, и думать одинаково. Большевистский эксперимент над «человеческим материалом» не оставил и следа от старых поведенческих стереотипов, которые еще кое-где тлели в сельских общинах.