Виктор Носатов - Охота на «Троянского коня»

– Честь имею! – откланялся поручик и спешно зашагал по коридору, мелодично звеня шпорами.

Баташов даже несколько позавидовал этому молодому бесшабашному офицеру, которому сейчас, наверное, и море по колено. Он хотел улыбнуться ему вслед, но не смог. Тревога за сына свела скулы. В этот момент ему так захотелось увидеть близкого человека, которому можно было рассказать не только о трагедии, постигшей сына, но и поведать о будоражащих душу чувствах и мыслях, что он сразу же, не переодеваясь, как это делал обычно по вечерам, направился к Воеводину. Только ему он мог излить свое отцовское горе.

– В офицерский лагерь военнопленных меня доставили в полубессознательном состоянии, – начал свой печальный рассказ совсем еще юный прапорщик, которому на вид было не больше двадцати лет. Невысокий, худой, истощенный до предела офицер в жандармской форме большего размера казался бы птенчиком, случайно вывалившимся из гнезда и беззащитно чирикающим в окружении неведомого ему мира, если бы не лихорадочный блеск его потемневших от горя и ненависти глаз. Весь он был сжат, словно пружина, в готовности в любой момент выплеснуть на ненавистного врага всю свою ненависть, всю еще оставшуюся в этом худеньком тельце силу. – После обстрела позиций роты из тяжелых германских орудий, – глухо продолжал он, – все наши окопы и блиндажи были разрушены. Больше половины солдат моей полуроты оказались засыпанными землей или контуженными, но, несмотря на это, собрав все оставшиеся силы, мы отбили очередную атаку австрийцев. Следующий артналет был еще более продолжительным. Я помню только, как рядом прогрохотал взрыв. Очнулся уже в телеге, вместе с тремя другими ранеными офицерами нашего полка, под охраной двух австрийцев. Офицерский лагерь военнопленных располагался недалеко от Вены, но, несмотря на это, комендантом там был германский майор фон Трахтенберг, да и большую часть охраны составляли немцы. Как я потом узнал, майор был призван из запаса, и, наверное, поэтому от него попахивало нафталином. По своей наружности напоминал он Пушкинского «скупого рыцаря». Особенно это было видно во время немецких праздничников, когда костлявую, высокую фигуру старика облегал старинного покроя кирасирский мундир, на его поясе был прикреплен длинный, волочащийся по земле палаш, на ногах необыкновенно высокие ботфорты с раструбами и огромными зубчатыми шпорами, а на голове торжественно сияла серебряная каска с конским хвостом. В первые же дни нашего пребывания в лагере мы узнали, что это по-немецки педантичный и в то же время непредсказуемый человек…

– Не встречался ли вам там поручик Баташов, Аристрах Евгеньевич? – нетерпеливо перебил прапорщика генерал.

– Нет, ваше превосходительство, – немного подумав, ответил офицер.

– А что представлял собой лагерь? – продолжил допрос жандармский полковник Стравинский.

– Наш лагерь находился на территории какого-то средневекового полуразрушенного замка, на просторном дворе которого разместились 12 досчатых 2-этажных бараков – «коробок», с плоскими крышами. Офицеры жили по четыре человека в небольших комнатушках. Кругом лагерь обнесен двумя деревянными заборами из колючей проволоки. У заборов снаружи и внутри – парные часовые. Эти легкие, дачной постройки, бараки в жару от солнца накаливались так, что иногда было трудно дышать, а в пасмурные дни совершенно не держали тепла. Наверное, немцы строили эти бараки, рассчитывая на скорое окончание войны…

– Извините, прапорщик, – снова перебил рассказчика Баташов виноватым голосом, – вы хотели рассказать о нравах вашего коменданта. Я постараюсь вас больше не перебивать.

– Да-а, на всю жизнь запомнил я этого недочеловека в образе «скупого рыцаря», – задумчиво произнес прапорщик. – Однажды, гуляя по нижнему коридору, где помещалась охрана, мы стали невольными слушателями его «вдохновенной» речи к своим германским воинам. Майор истерически выкрикивал, обращаясь к солдатам, что «при малейшем неповиновении этих русских варваров (показал на нас) вы, как честные патриоты-немцы, без всякого сожаления, должны стрелять, ибо они – враги наши!» Что это не было пустой болтовней, мы вскоре убедились. Однажды после поверки, на дворе комендатура производила новые распределения пленных по комнатам. Кто-то из молодых офицеров не стал сразу в группу, куда он был назначен, а переходил из одной группы в другую, желая попасть в комнату со своими однополчанами. Заметив это издали, майор стал кричать на этого офицера, чтобы он стал в строй, Тот, не понимая по-немецки, продолжал ходить. Тогда майор громко скомандовал: «Wache!». Быстро выбежал на двор караул. Майор скомандовал: «Приготовиться к открытию огня!» Караул взял на изготовку и быстро зарядил ружья… Тогда старший в лагере полковник Русланов громко приказал русскому офицеру скорее стать на свое место. Лишь после этого немец приказал караулу уйти… Майор любил поиздеваться над пленными, иногда очень зло. Однажды фон Трахтенберг пригласил в лагерь офицеров немецкой пехотной бригады, командир которой, очевидно, был его приятелем. После обеда, в необычное для поверки время, раздалась команда: «Строиться на поверку». По коридорам забегали фельдфебели, громко призывая нас скорее выходить во двор. Встревоженные вышли мы все на место обычной поверки, построились, как всегда, и ждем. Раздалась команда: «Achtung!» Открылись ворота замка, и во двор во главе с нашим «скупым рыцарем» вошла толпа немецких офицеров, весело и непринужденно болтающих и курящих сигары, не обращающих на нас никакого внимания. И вдруг мы услышали полную сарказма фразу коменданта: «Вот это, господа, мой зверинец!» Впередистоящие, услышав эту фразу, начали громко передавать ее всем не понимающим по-немецки. Пленные офицеры, громко крича: «Это бессовестно! Вы не джентльмен! Вы сами зверь! Вы нарушаете международный закон о пленных!», – устремились прямо к коменданту. Майор пытался что-то возражать, но ему не дали говорить. Пленные, оставив строй, смешались с немецкими офицерами. Майор не на шутку перепугался.