Алексей Мартыненко - Тайная миссия Кутузова

Но лавры изготовителя, что теперь не может не удивлять, пропагандой советского времени достались лишь ему одному!

И совершенно не исключено, что и в стихах его заслуги отнюдь не более. Ведь и здесь он имел прекрасную возможность завести такую же мастерскую , но уже в пиитовиршеплетстве хвалебных од, предназначенных для прославления как придворных вельмож, так и самой императрицы, столь обожающей лесть и прославление собственной персоны.

Оставил ли он в чем еще свой след?

Если и оставил, то что-то уж и не слишком заметный: вроде бы чего-то там изобретал, писал какие-то труды, философствовал. Однако ж если и имеются тому вещественные доказательства, то никакой гарантии, что эти изобретения следует относить лично к Ломоносову, а не к его мастерской . Ведь он слишком часто лгал, чтобы ему можно было в чем-либо доверяться.

Однако ж вновь закрадывается вопрос: а как ему вообще удалось столь лихо взобраться в верха, чтобы уж потом и выступать в роли эдакого величайшего пиитиста и мозаичника «всех времен и народов»?

А ведь в самом еще начале своей службы в рядах Академии наук он ко двору не пришелся. И все дело здесь даже не в вопросе о его профессиональной пригодности (как обучался он за границей наукам – нам известно, регулярность опохмелки лишь малое тому свидетельство), но к его склонности к пьяным дебошам, в том числе и в рабочее время:

«26 апреля 1743 года наш герой, подвыпив, … публично оскорбил Вейсгейма: “Ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обезчестил, крайне поносный знак самым подлым и безстыдным образом руками против них сделав”. Далее “поносил он профессора Вейсгейма и всех прочих профессоров, называя их… скверными словами, что и писать стыдно…”» [275] (с. 11).

Так что такие вот дебоши, один из которых, вышеприведенный, заставил усадить его даже в кутузку, вывести Ломоносова в светочи всеразличных наук ну уж никак не могли.

Что же вывело?

Так ведь и здесь все оказывается достаточно просто и обыденно. Вот что помечено в его биографии под 1750 г.:

«Сближение Ломоносова с Иваном Шуваловым, фаворитом Елизаветы Петровны» [275] (с. 5).

То бишь, выражаясь по-русски, с хахалем очередной блудницы, усаженной масонами на российский трон. Что ж, Кутузов наш, Михайло Илларионович, чему подтверждение будет указано несколько позже, когда разговор пойдет о нем, молоденькому хахалю Екатерины II, Платону Зубову, кофе в постелю по утрам верноподданнически подавал. И ничего – был при этом величайшим среди царедворцев. Здесь, похоже, попахивает чем-то подобным же.

«Теплые отношения с Шуваловым значительно помогли Ломоносову» [275] (с. 14).

Так что все ясно и здесь: масон Кутузов свою популярность при дворе завоевывал абсолютно тем же, чем и масон Ломоносов.

А вот и вскрываемая нами удивительная многогранность его шараханий: от сантехнических приспособлений до мозаичных картин и от вентиляции до организации пышных иллюминаций в честь царицыных тезоименин. Вот, что выясняется, откуда ноги растут у такого разброса практически во всех областях науки неких таких всеобъемлющих познаний. Академия наук, и аккурат в пору его «теплых» ухаживаний за Шуваловым, поручала ему:

«…рецензировать и переводить труды не только коллег, но и других европейских ученых…

Ломоносов нередко врабатывался в чужую ему сферу знания и находил в ней что-нибудь свое» (там же).

И так врабатывался , что это и действительно чужое, на выходе, как и положено у находящихся на подобного рода должностях лиц, обретало в себе в лучшем случае чьего-то соавтора. В худшем же – превращалось в целиком вышедшее из-под его пера изобретение.

Так что и здесь все просто – полная аналогия нашего совка, когда пара-тройка русских изобретателей работают на забитый под завязку хананеями институт. И вышестоящие «соавторы», как и обычно, собирают с авторов все сливки. И не только для себя, но и для вывоза «на экспорт»: вся западная цивилизация и по сей день барствует лишь за счет нескончаемой череды открытий русских людей, работающих в области науки.

Так что тайна необыкновенной великости Ломоносова, уж такого особенного наиглубочайшего ума, больше не тайна. Его все же заполученная лакейством высочайшая должность в Академии наук говорит обо всем.

И вновь сообщается о его склочном характере:

«Находясь в фаворе у фаворита, наш герой позволял себя вести заносчиво и грубо по отношению к коллегам, а его письма президентру Разумовскому в этот момент по форме начинают походить не на “репорты”, а на распоряжения» [275] (с. 17).