Пэт Баркер - Безмолвие девушек

Похоже, что ты подолгу за ним наблюдала.

Да, я наблюдала за ним. Каждую сознательную минуту – а я редко позволяла себе засыпать в его присутствии. Странно – я сказала, что «наблюдала за ним», и сразу захотелось добавить «словно коршун». Ведь именно так говорят люди? Так обычно описывают пристальный, немигающий взгляд. В моем случае все обстояло иначе. Ахилл был коршуном, я же – его пленницей, с которой он мог делать все что вздумается. Я была целиком в его власти. Если однажды утром он проснулся бы и решил забить меня до смерти, никто не помешал бы ему. О да, я смотрела на него, смотрела как мышь .

После ужина я проводила остаток вечера с Ифис, наложницей Патрокла, доставшейся ему от Ахилла. Обычно мы сидели на кровати в кладовой и ждали, когда нас призовут. Патрокл посылал за ней почти каждую ночь, что неудивительно при ее нежности и красоте. Она была подобна ветренице, дрожащей на своем тонком стебельке, такая хрупкая, что, кажется, не выдержит и легкого дуновения, и все же никакой ветер ее не сломит. Мы много разговаривали, однако не касались прошлого и не рассказывали, какую жизнь вели, прежде чем оказались здесь. Так что в каком-то смысле я знала о ней очень мало. Именно так, мы все заново рождались в свой первый день в лагере. Ифис понимала, как ей повезло, что она досталась Патроклу, неизменно доброму. Я заметила, как тот внимателен к ней и ласков, но подозревала, что он предпочитал Ифис другим девушкам только потому, что получил ее от Ахилла.

Поначалу Патрокл не внушал мне доверия своей добротой, потому что я не могла постичь этого. В грубом безразличии Ахилла было куда больше смысла. Едва ли он удостоил меня парой слов. Но когда моя настороженность стала слабеть, я помногу разговаривала с Патроклом. Помню, как однажды он застал меня плачущей и сказал, чтобы я не терзалась – что он может подтолкнуть Ахилла взять меня в жены. Это было так неожиданно, что я не знала даже, как ответить, и поэтому просто помотала головой и отвернулась.

Моим утешением стали предрассветные вылазки к морю. Я заходила по пояс в воду и, стоя на носках, чувствовала, как волны, откатываясь, тянут меня за собой. Нередко с моря наползал туман, иногда такой плотный, что я не видела ничего вокруг. Окутанная этим саваном и будто невидимая, я ощущала умиротворение или была к этому очень близка. Мои братья, чьи непогребенные тела, должно быть, лежали теперь кучей обглоданных костей, словно слетались ко мне. Эта полоса гальки, у самой кромки воды, принадлежавшая попеременно то морю, то суше, стала естественным местом наших встреч. Эфемерные в своей сути, их души не принадлежали ни к живым, ни к мертвым. Что можно было сказать и обо мне.

Окутанная туманом и невидимая, я все же была не одна. Ахилл плавал каждое утро перед рассветом, хоть наши пути никогда не пересекались. Он или не замечал меня, или просто не обращал внимания. Я не представляла для него интерес, и он вообще не воспринимал меня как личность. Когда за ужином я ставила перед ним блюдо или кубок, он не удостаивал меня даже взглядом. Я существовала для него лишь в постели. Да и тогда была скорее предметом, составленным из частей тела. В частях тела Ахилл разбирался превосходно, в этом состояло его ремесло. Лишь однажды я действительно почувствовала на себе его взгляд – в тот краткий миг, когда он рассматривал меня перед войском. Да, Ахилл смотрел на меня, но только затем, чтобы убедиться, что вознаграждение соразмерно его заслугам.

Он не говорил со мной, не смотрел на меня – но посылал за мной каждую ночь. Я успокаивала себя тем, что однажды – и возможно, уже скоро – все переменится. Ахилл вспомнит Диомеду, девушку, которая была его любимицей, пока не появилась я. Или, что лучше, разграбит еще один город – видят боги, его жажда к разорению городов не знает границ, – и войско преподнесет ему в награду очередную напуганную, дрожащую пленницу. И тогда уже она будет прислуживать гостям, ее Ахилл захочет выставить напоказ. А я смогу наконец-то укрыться в безвестности женских хижин.

Перемены все же были – все так или иначе меняется, – но иного характера, вопреки моим надеждам. Не знаю, как долго я пробыла в лагере. Думаю, недели три. Как я уже говорила, ход времени отследить было невозможно. Мы жили словно в пузыре, без прошлого и без будущего – лишь в бесконечно повторяющемся сейчас. Но, полагаю, сначала изменения стали происходить во мне. Оцепенение начало спадать, и ему на смену пришла боль, до того глубокая, что я уже не знала покоя. До того момента я пребывала в полной апатии, едва могла сомкнуть глаза и в то же время была совершенно безучастна к происходящему. Теперь же мною постоянно овладевало отчаяние, даже чувство безнадежности. Тогда, у парапета башни, когда Арианна протянула мне руку, прежде чем принять смерть, я предпочла жизнь. Но если б я вновь оказалась перед выбором, уже зная то, что знала теперь … Какое решение приняла бы я в таком случае?