Борис Давыдов - Московит-2

– Разве я спорю? Да только не зря же говорят: «Кто старое помянет, тому глаз вон!»

– А кто забудет – тому оба! – не удержавшись, съехидничал Шереметев.

Царь хотел было вмешаться, видя, как багровеет лицо Львова, но не успел.

– Постыдись, боярин! – с обидой и укором выкрикнул государев тезка, сдвинув брови. – Сам же говорил, что о жизни вечной пора думать! Пошто грех на душу берешь, дурные советы царю подавая?! Пошто ко мне, как к врагу?! Аль завидуешь? До сих пор обида гложет, что покойный государь после того, как преставился князь Черкасский [18] Иван Борисович Черкасский, самый влиятельный боярин при царе Михаиле Федоровиче. , меня к себе приблизил, тебя отодвинув? Аль не можешь простить, что московский люд мне «ура!» кричал, а от тебя отворачивался? Так любовь черни-то – будто весеннее солнышко: сейчас тепло, а к вечеру – студено! Двор-то мой пограбили да сожгли, сам чудом спасся! Запамятовал?

– Кто дурные советы дает?! Кто завидует?! Я?.. – ахнул Шереметев, схватившись за сердце.

– Ну не я же!

– Да как язык твой… Суда Божьего не боишься? Он-то все видит!

– Видит, да не скоро скажет! – горько усмехнулся Львов.

– Богохульник!!!

– А ты…

– Ну-ка, довольно! – вскричал молодой царь, вскочив с кресла. Глаза его метали молнии, лицо гневно зарумянилось.

Опомнившись, старики тоже вскочили так скоро, как позволили больные ноги, стали кланяться да каяться, прося прощения…

– Бог простит! – все еще сердито, но уже тише проворчал венценосец. – Ну не совестно ли?! Я совета жду, а они словно юнцы неразумные… Садитесь! И говорите – по одному, степенно, без лая да обид.

Шереметев, тяжело дыша, утер платком испарину.

– Государь, Христом Богом клянусь, совет мой был от сердца да от разума! Откажи Хмельницкому! Помогай, коль захочешь, но втайне. Война с Речью Посполитой нам не надобна! Не бери его под руку свою! Ведь предаст тебя гетман этот, ей-ей предаст! А не он, так другой. За помощь нашу да за кровь пролитую одна лишь черная неблагодарность выйдет. Помяни мое слово!

– Да отчего предаст-то?! – не утерпел Львов. – И неужто не побоится крестное целование нарушить, душу свою погубить?

– Кабы запорожцы того боялись, не всаживали бы нож в спину Речи Посполитой! – сурово отрезал Шереметев. – Забыл, князь, сколько раз они бунты учиняли? Сколько раз каялись, прощения просили, присягали на верность, а потом – снова за свое? Ненадежен этот люд! Переменчив да к буйству склонен! Живет грабежом, порядку не знает и знать не хочет…

– Мы их укротим! – уверенно заявил Львов. – Они оттого и бунтуют, и буйствуют, что твердой власти там нет. Да и Владислав, король покойный, слишком распустил их, позволял больше, чем надо. Вот и распоясались… Великий государь, – приложив ладонь к сердцу, взглянул он на царя, – поверь, и мой совет искренен! Во многом прав Федор Иванович, однако же коль явить запорожцам не только ласку твою, но и силу, и разумную строгость, можно привести их к покорности. Самый строптивый конь и тот смиряется, чуя крепкую руку и узду! А коль надобно, то и плеть.

– Ой, не скажи, князь! – проворчал Шереметев. – Бывают такие кони, что любого седока скинут.

– Зато помысли, какие выгоды великие ждут! – продолжал Львов, впившись глазами в царя. – Святую веру защитим от поругания, православным братьям поможем, границы державы твоей расширим! Златоглавый Киев, когда-то всему миру славный, нашим будет! А запорожцы станут надежную сторожу держать против крымских собак гололобых! Опять же Речь Посполитую ослабим… И всего-то нужно – принять Хмельницкого под руку твою!

– Один одно говорит, другой – другое… – тяжело вздохнул царь. – И вроде все резонно, по делу! Ну, словно как в притче про Соломона! «Ты прав, и ты – тоже прав!» Вот только я-то не Соломон, мудрости его не имею.

Наступали самые длинные дни. Лето выдалось знойным, а работы было столько, что к вечеру даже я чувствовал усталость. Про моих «подвластных», начиная с Тадеуша, заканчивая последним жолнером, и говорить нечего. Но ребята крепились, молодцы! Может, от безысходности, ибо случаев убедиться, что от пана первого советника ждать снисхождения не приходится, у них было достаточно.

– Ничего, панове! Тяжело в учении, легко в бою! – приговаривал я, без зазрения совести «приватизировав» известную фразу Суворова.

Лесопилка с прилегающей территорией, выделенная мне князем в качестве «базы», давно уже была обустроена и ограждена. Лишние деревья выкорчевали, ямы засыпали и утрамбовали. Крепкий частокол высотой в три человеческих роста огораживал круг диаметром примерно в триста метров. В центре находилась сама лесопилка с запрудой и водяным колесом, и домом, по-прежнему не дававшем покоя теще Тадеуша. Слабым утешением ей мог послужить тот факт, что я велел снести старую маленькую баню и построить взамен куда более просторную и удобную. С нами же две благородные пани, тысяча дьяблов, им требуется какой-никакой комфорт!