Альберто Васкес-Фигероа - Харагуа

— А сейчас вам не мешало бы помыться.

— Что вы сказали? — в ярости воскликнул де Сигуэнса, решив, что ослышался.

— Я сказал лишь то, что, если вы намерены продолжать миссию по спасению душ, придется избавиться от грязи и дурного запаха, который источает ваше тело. Неужели вам до сих пор никто не говорил, что от вас смердит за двадцать шагов?

— Слишком частое мытье толкает ко греху.

— А его отсутствие может заменить любую епитимью. Если вы считаете, что от вас исходит тот самый пресловутый «дух святости», думаю, вы заблуждаетесь. От вас несет чесноком и потными ногами.

— Вы оскорбляете мое достоинство!

— А вы — мое обоняние. Что делать с вашим достоинством — не знаю, но от дурного запаха отлично помогают вода и мыло, так что — за дело!

— Ни слова больше!

— Я вам обещаю, что выйдете вы отсюда чистым, как стеклышко, даже если для этого потребуется целый день, так что не вынуждайте меня раздевать вас силой.

— Вы не посмеете!

— Не посмею? — удивился Сьенфуэгос. — Право, падре, я думал, вы меня лучше знаете!

Он поднял его за шиворот, словно мешок с мукой, и швырнул в воду, после чего принялся яростно намыливать, оттирая свободной рукой слой грязи толщиной в несколько миллиметров.

— Пустите меня! — вопила в истерике несчастная жертва воды и мыла, охваченная гневом, который вот-вот грозил закончиться апоплексическим ударом. — Пустите меня немедленно!

Но Сьенфуэгос, казалось, совершенно оглох. Затащив монаха на середину реки, где вода доходила ему до груди, он быстрым движением разорвал ветхую рясу, и течение тут же унесло ее прочь.

— О, пресвятой Иоанн Креститель! — чуть не плакал бедный францисканец. — Что же я теперь надену?

— Чистую одежду — разумеется, после того как вымоетесь, — пообещал мучитель. — Хотя, если желаете, можете ходить нагишом.

Видимо, перспектива ходить нагишом совершенно не устраивала брата Бернардино де Сигуэнсу, поскольку он без лишних слов взял мыло и принялся яростно тереть себя.

Да, стоило полюбоваться на это зрелище, как тело монаха постепенно меняет цвет, как прозрачные воды становятся мутными от смываемой грязи, много лет покрывавшей несчастного монаха, который, видимо, рассудил, что если уж взялся за какое-то дело, то должен сделать его как следует; а быть может, его грела мысль о том, что эта помывка будет последней на ближайшие десять лет, как стала, видимо, первой в текущем столетии.

Затем он вышел из реки, стыдливо прикрываясь руками — тощий, сморщенной, белый и дрожащий от холода, вызывая одновременно смех и жалость. Трудно представить человека, который выглядел бы более беспомощным.

Довольный Сьенфуэгос вновь раскрыл котомку и вручил монаху белоснежную рясу, при виде которой бедняга пришел в ужас.

— Белое? — воскликнул он, словно увидел самого дьявола. — Вы и впрямь думаете, что я надену белую рясу?

— Чем вам не нравится белое?

— Я в этом буду похож на доминиканца.

— Ах, бросьте, святой отец! Лучше быть чистым доминиканцем, чем вонючим францисканцем. Не думаю, что для Бога так важен цвет ваших одеяний; для него важно, что у вас в душе, а я уверен, что ваша душа столь же чиста, как чисто теперь ваше тело.

Час спустя они добрались до хижины Сьенфуэгоса, и донья Мариана с трудом узнала в этом маленьком человечке, сверкающем чистотой и одетом в слишком просторную для него рясу, того самого ужасного инквизитора, что так упорно допрашивал ее в подземельях крепости Санто-Доминго.

— Это и в самом деле вы? — спросила она, не веря своим глазам. — Тот самый брат Бернардино де Сигуэнса?..

— Увы, боюсь, что от прежнего брата Бернардино мало что осталось, — вздохнул тот. — К тому же по милости этого зверя я теперь наверняка подхвачу простуду, а мне бы не хотелось окончить жизнь на земле язычников.

Словно в подтверждение своих слов, он громко чихнул, затем высморкался и, поковыряв в носу, добавил совершенно другим тоном:

— Если хотите знать правду, то мне здесь нравится, несмотря даже на мытье, — признался он. — И я рад видеть вас на свободе, в окружении близких.

— Так значит, вы не собираетесь сжигать меня на костре как ведьму? — спросила немка.

— Вы же сами знаете, что я никогда и не собирался этого делать, — ответил монах. — Это было самое тяжкое дело, какое мне когда-либо поручали, зато теперь я просто счастлив, несмотря даже на это доминиканское облачение, — он улыбнулся. — Я не создан быть инквизитором, теперь я точно в этом уверен.