Иван Аврамов - Ошибка Перикла

— Не скрою, Алкивиад, мне приятна твоя настойчивость. Твои слова сладки, как гиметский мед. И ты уговариваешь меня, как…девушку из хорошей семьи, — оба улыбнулись, но у Алкивиада это получилось весело, а у Перикла — грустновато. — Обида… да, если честно, она еще во мне, но я…наверное, я готов переступить через нее. Гораздо сильнее меня удручает, если даже не убивает, что и Парал, и Ксантипп ушли так несправедливо рано. Да, конечно: «Кого боги любят, тот умирает смолоду». Может, и так, но я примириться с этим не в силах…

Алкивиад был не единственным ходатаем от желающих искупить свою вину афинян: Перикла навещали друзья, единомышленники до тех пор, пока его сопротивление не было сломлено. Явившись в народное собрание, он ощутил, как защемило сердце — в последний раз, что ли, он перед согражданами, которые приносят ему извинения и которых он, несмотря ни на что, любит? Впервые в жизни Перикл-Олимпиец решился попросить народ о личном одолжении: как ни грустно было сознавать, но он угодил в собственную ловушку — теперь, потеряв законных наследников, он не мог не думать о том, что род его, славнейший и знаменитейший и его деяниями, и оставшихся в народной памяти предков, вдруг пресекся, не мог сейчас, на закате дней, не позаботиться о малолетнем Перикле, их с Аспасией сыне. Он попросил афинян внести Перикла, [208] Повзрослев, сын Перикла был избран афинским стратегом, однако судьба его была трагичной. В 406 г. до н. э. состоялось сражение при Аргинусских островах, в котором пелопоннесский флот потерпел сокрушительное поражение. Подобрать павших моряков афиняне не смогли, потому что на море разыгрался сильный шторм. Не смогли они помочь и тем морякам, которые уцелели, но находились на разрушенных кораблях. По афинским законам, это было тягчайшее преступление. Над победителями-стратегами состоялся суд, по приговору которого они были казнены. Среди них был и Перикл-младший. сына Перикла, в списки родовой фратрии — нет ведь закона, в котором нельзя сделать исключение.

Он понял народ, но и народ понял его тоже. Народ пошел навстречу своему вождю.

А жить ему, увы, оставалось мало. Небесные богини, видимо, устали прясть нить его жизни, а острый их нож уже был готов ее перерезать. Перикл заболел, но всемогущие боги словно смилостивились над ним: лекари не в силах были разобраться, то ли это чума, то ли лихорадка. Перикл, по крайней мере, не испытывал тех мучений, кои выпали на долю тех, кого истребил мор. Он просто тихо угасал — как факел, который, потрескивая, отгорает положенный ему срок. Болезнь то наступала, то отступала: иногда даже казалось, что первый стратег Афин выздоровеет. Иногда на Перикла наваливалось забытье, но гораздо чаще он находился в полном сознании. Рядом с ним неотлучно была верная Аспасия.

Когда приходило облегчение, Перикл, углубленный в себя, всецело отдавался своим мыслям. Прошлое причудливо переплеталось с настоящим и будущим. Он перебирал свои деяния, не все из них, наверное, оказались единственно верными, но есть ли его в том вина? То, что под силу богам, не всегда доступно обыкновенному смертному. Он все больше и больше утверждался в мысли, что Элладу, если города не одумаются, если не позабудут о гордыне, погубят раздоры. Сумеет ли это понять его народ, народы других полисов? Все чаще сейчас народ представлялся ему бескрайним колосящимся пшеничным полем, будто взятым под одну гребенку, лишь редкий колос, вымахав неведомо отчего, возвышается над остальными колосьями; и если те, прижатые тесно друг к другу, видят лишь ближайших соседей, то великану, находящемуся в печальном одиночестве, открывается и весь, без остатка, купол неба, и окрестные горы, и лазурная даль моря — все, все, все… Как знать, может, он, Перикл, слишком рано появился на этот свет? Не потому ли многие просто не понимали его? Да, он хотел заботиться о каждом человеке, но не развратила ли афинян чрезмерная опека государства? Он хотел, чтобы честность и неподкупность стали для каждого первейшим жизненным императивом, он велел народу нещадно обличать корыстолюбцев, мздоимцев, взяточников, но не оттого ли в Афинах расплодилось бесчисленное, злое и подленькое племя сикофантов, которое правдивыми, а чаще неправдивыми доносами зарабатывало себе на кусок хлеба? Он хотел сжать Элладу в единое и неделимое целое, где все: и локры, и фокидцы, и мегаряне, и лакедемоняне, и аркадяне, и все остальные — равные среди равных, но разве возможен такой союз без первого среди равных? Первый — значит, самый достойный! Самый умный! Самый дальновидный, наконец! Наверное, здесь он перегнул палку — каждый город хочет оставаться сам по себе…