В.К.Стебницкий - Ляля

Однажды, возвращаясь после дальней прогулки и предвкушая ароматный чай на веранде, она услышала, помимо звона посуды и приборов, незнакомый мужской голос и досадливо поморщилась: гости! Ляля сошла с аллеи и, незаметно подойдя, остановилась за ближайшей к веранде куртиной. Мать сидела у стола, а у самых перил с чашкой в руках стоял господин в белой чесучовой паре, одетый с нездешней тщательностью. Когда он поднёс чашку к аккуратным тёмным усам, на его смуглой руке сверкнул перстень. «Что за птица?» – подумала Ляля. Никто из соседей, наезжавших к ним с визитами, не мог бы выглядеть таким образом.

Имеет сельская свобода

Свои счастливые права,

Как и надменная Москва,

и одним из таких прав была негласная непринуждённость в одежде: не то чтобы туалеты соседей были небрежны, вовсе нет; но что бы они ни надели, оно поневоле отдавало обломовским халатом. Этот же господин, несмотря на некоторую вальяжность, смотрелся упругим, как сжатая пружина, и готовым в любой момент устремиться к ведомой ему лишь одному цели.

Её давешняя досада сменилась интересом, Ляля покинула своё укрытие и направилась к веранде, избегая смотреть на незнакомца, но чувствуя на себе его взгляд. Когда она взошла на крыльцо, мать воскликнула от самовара:

– Лялюша, наконец! Чаю хочешь?

– О, мама, конечно! Ужасно хочется пить. – И застыла на полпути к столу, словно только теперь заметила гостя.

– Знакомьтесь, – сказала мать, наливая чай, – Павел Егорыч, это моя дочь Елена.

Гость размеренным шагом приблизился к столу, поставил чашку точно в середину блюдечка и, подойдя к Ляле, поднёс к губам протянутую ему руку. Потом поднял на неё зеленоватые глаза с лукавыми искрами, отчего Ляля испытала неловкость школьницы, застигнутой на шалости и понимающей, что её притворство шито белыми нитками. Неожиданно для себя самой она вспыхнула, и только тогда гость опустил ресницы и произнёс, улыбаясь в усы:

– Шершиевич.

– Павел Егорович, оставайтесь с нами обедать, – говорила мать за чаем, – вы ни разу ещё не остались, право слово, это ни на что не похоже! Лялюша, помоги мне уговорить Павла Егорыча!

Шершиевич поднял глаза на Лялю, отчего она опять вспыхнула и, сердясь на себя за это, проговорила холодно:

– Мама, я думаю, что Павел Егорыч весьма занятой человек, и мы поставим его в неловкое положение, настаивая на приглашении, ради которого он будет вынужден пожертвовать своими делами. – Произнеся эту тираду, Ляля залпом допила свой чай и протянула матери пустую чашку.

Шершиевич нахмурил брови – было заметно, что ему стоило некоторого усилия оставаться серьёзным – и сказал, глядя на хозяйку:

– В самом деле, Ольга Константиновна, сегодня мне необходимо вечером быть в городе. Но я с удовольствием приму ваше приглашение и приеду в любой день на новой неделе, который вы назовёте.

Было условлено, что он приедет в будущую субботу, и Шершиевич откланялся. Мать поднялась, чтобы проводить его до крыльца, где ждала его пролётка. Ляля осталась сидеть.

Вернувшись, мать села по другую сторону стола, налила себе ещё чашку чаю и с интересом поглядела на дочь поверх чашки. Надеясь избежать разговора о Шершиевиче, Ляля сделала вид, что не замечает этого. Она откинулась на спинку стула, надкусила печенье и уставилась вглубь садовой аллеи, словно что-то или кого-то там высматривала. Было очень тихо, всё погрузилось в полуденную дрёму, только с поля ветер приносил обрывки голосов. Поэтому, когда мать всё-таки заговорила, Ляля даже вздрогнула от неожиданности.

– А знаешь, – сказала Ольга Константиновна, – ведь он ради тебя согласился.

Лялино сердце отчаянно забилось, и она прижала руку к груди.

– Мама, ты меня напугала! – воскликнула она. – И охота тебе говорить всякую чепуху.

– Ну ладно, ладно, прости! Не стану больше… Пойду, пожалуй, прилягу. Что-то парит, вероятно, к ночи будет гроза.

Ляля осталась на веранде одна, испытывая странную, но не лишённую приятности тревогу. «Как это глупо! – думала она, сердясь на самое себя. – Я тут совсем одичала, если так разволновалась из-за какого-то хлыща». Но минуту спустя ловила себя на том, что улыбается, думая о нём. Так и прошёл этот день. Она пыталась читать, но взгляд бессмысленно скользил по странице и, покинув её, принимался блуждать окрест, не замечая тех предметов, на которые опускался легкокрылым мотыльком. Наконец Ляля вздохнула и, смирясь, уронила книгу на колени. Этот человек волновал её помимо воли, но волновал совсем иначе, нежели когда-то Яворский. Вспомнив о Яворском, она вдруг обнаружила, что теперь способна думать о нём без боли и даже вполне равнодушно. И Ляля с неожиданной для себя ясностью осознала, что, в сущности, он прав и весь их нелепый роман годится разве что для водевиля…