Впрочем, в оправдание этой дурной натуры надо признать, что его жизнь всегда была полна лишений и тягот. Когда-то он был найден у оврага, где его, должно быть, бросили кочующие цыгане, бродившие по лесам. Ему тогда было три года, он еще плохо говорил. Одежды на нем не было почти никакой. Крестьянина, который его нашел, звали Матьё, овраг, из которого он выбрался, назывался Гогелю, и ребенку дали имя Матьё Гогелю. О крещении его не было и речи. Матьё не мог сказать, был ли он крещен, да и кто бы стал заниматься его душой, когда он был в столь жалком положении, что единственным способом существования для него могли быть милостыня или мелкое воровство.
Так Матьё рос и достиг возраста совершеннолетия. Безобразный и нескладный, Матьё обладал большой силой. Туповатый с виду, он между тем был хитрым и изворотливым. Родись он где-нибудь в Океании, на берегах Сенегала или Японского моря, обитатели тех мест могли бы сказать о нем то, что они говорят об обезьянах: «Они не разговаривают потому, что боятся, как бы их не приняли за людей и не заставили работать!»
Матьё делал вид, что он слаб, притворялся идиотом, но, если при случае ему необходимо было употребить силу или проявить сообразительность, он не уступал в звериной силе медведю, а в изощренной хитрости — лисе. Однако как только опасность проходила или же ему удавалось добиться желаемого, он вновь превращался в прежнего Матьё, такого, каким его знали: немощного, слабоумного, осыпаемого насмешками.
Аббат Грегуар — этот превосходный человек, о ком я рассказывал в моих «Мемуарах» и кто сыграет свою роль в этой книге, — жалел это убогое создание. Взяв на себя задачу опекать несчастного сироту, он решил хотя бы на шаг вперед продвинуть место, занимаемое им в классификации живых существ, превратив это простейшее существо в организованное животное. С этой целью в течение целого года он трудился, не жалея ни физических, ни душевных сил, чтобы научить Матьё читать и писать. Через год Матьё вышел из рук почтенного аббата с репутацией законченного тупицы. По общему мнению, то есть по мнению одноклассников Матьё, и по частному мнению его учителя, Матьё не знал как следует ни одной буквы. Но и общее, и частное мнение были ошибочными, заблуждались и соученики Матьё, и его учитель: Матьё, конечно, читал не так хорошо, как г-н де Фонтан, слывший лучшим чтецом своего времени, но он все-таки читал, и даже довольно бегло. Матьё писал тоже — не так, как г-н Прюдом, ученик Брара и Сент-Омера, но, тем не менее, писал, и даже вполне разборчиво. Однако никто и никогда не видел Матьё ни читающим, ни пишущим.
Папаша Гийом тоже занимался им, пытаясь развить его физические способности. Им двигали те же чувства, что и аббатом Грегуаром, когда тот пытался развить умственные способности Матьё, то есть чувство сострадания к человеческому существу и чувство самоуважения, живущие в каждом добром сердце. Он заметил способность Матьё подражать пению птиц и крику диких животных, его умение идти по следу. Он понял, что, несмотря на свое косоглазие, Матьё прекрасно мог высмотреть укрывшегося кролика или зайца. Гийом не раз замечал, что у него из пороховницы исчезает порох, а из мешка — дробь. Из этого он заключил, что поскольку вовсе не обязательно иметь фигуру Аполлона или Антиноя, чтобы стать хорошим лесником, то, возможно, ему удастся использовать наклонности Матьё и сделать из него вполне приличного помощника лесника. Он поговорил о своем подопечном с г-ном Девиоленом и получил от него разрешение доверить Матьё ружье. Таким образом у Матьё оказалось оружие. Но за шесть месяцев обучения новому делу Матьё убил двух собак и ранил загонщика, не добыв при этом ни одного трофея. Тогда папаша Гийом, убежденный в том, что Матьё, обладая всеми инстинктами браконьера, не имел ни одного из качеств, необходимых леснику, отобрал у него ружье, которым тот столь неудачно пользовался. Матьё равнодушно снес эту обиду, хотя он лишался теперь блестящей перспективы, о какой мы упоминали (и какая конечно же показалась бы весьма заманчивой человеку менее беззаботного или не такого философского склада), и без малейших угрызений совести вернулся к существованию бродяжки и воришки.
В этой бродячей жизни одним из его любимых мест отдыха был Новый дом у дороги в Суасон и очаг папаши Гийома, несмотря на ненависть или, вернее, инстинктивное отвращение, какое питали к нему мамаша Мадлен — слишком хорошая хозяйка, чтобы не замечать ущерба, наносимого ее саду и кладовке присутствием Матьё Гогелю, — и Бернар, которого мы пока знаем лишь по тосту, произнесенному в его честь Франсуа. Бернар, казалось, догадывался о той роковой роли, какую этот бродячий гость сыграет в его судьбе.
Читать дальше