Николай Дмитриев: Карта царя Алексея

– Конечно, только их московиты «сороками» называют. Одна даже стоствольная. В воротах Китай-города стоит, – подтвердил Гуго и добавил: – Это ещё что, у них нарезные да казнозарядные пищали имеются. Одну такую пищаль со стволом длиной больше сажени московиты «три аспида» называют.

– Ты смотри, умельцы какие… – изумился Вальд и быстро спросил: – А на этом смотру их тоже покажут?

– Вряд ли, – покачал головой Мансфельд. – Видишь, это полевые и осадные пушки везут, а «сороки» – те все крепостные. Они да пищали затынные почитай в каждом гарнизоне есть…

Петер Вальд хотел было что-то сказать, но, увидев, как Мансфельд закрутил головой, быстро спросил:

– Ты чего?

– Пушкари… – Мансфельд показал на обслугу, шагавшую за нарядом.

– Что, пушкари? – не понял Вальд.

– Видишь, одеты все теперь одинаково. Раньше такого не было, – ответил Мансфельд.

Петер Вальд присмотрелся. Пушкари тоже, как стрельцы, были одеты в высокие красные шапки и красные же кафтаны, но уже не с белыми, а с синими петлицами.

– Значит, и это тоже… – негромко, вроде как для себя, произнёс Мансфельд, и Вальд тут же поинтересовался:

– О чём это ты?

– А о том, – Мансфельд повернулся к Петеру. – Я прознал, что для пушкарей ввели ежегодное жалованье в два рубля с гривною, одарили каждого штукой сукна и дают ежемесячный паёк в осьмину [14]муки. А теперь ещё и одели…

– Не иначе как наряд больше будет, – заключил Вальд.

– И я так думаю, – согласился Мансфельд и, увидев, что московиты куда-то идут, подтолкнул напарника. – Пошли, дальше смотреть будем…

Толпа народу, в которой как-то затерялись оба иностранца, повалила вслед за царём, и вскоре они все вышли на открытое поле. Здесь загодя были выстроены деревянные срубы, набитые землёй, а чуть в стороне рядком тянулись огромные, то ли привезённые сюда, то ли намороженные прямо здесь, ледяные глыбы.

Шагах в восьмидесяти от мишеней были устроены невысокие подмостки, на которые уже поднялись пищальники. По команде они открыли частый огонь, и облако порохового дыма начало низко стлаться, как туман на болоте. Однако это не помешало стрельбе, и от удара пуль лёд быстро крошился.

Когда глыбы были разбиты, наступил черёд пушкарей. Сначала огонь открыли самые маленькие пушки. Постепенно в дело вступали орудия всё больших и больших калибров, пока наконец не проревели Лев и Медведь. Трижды перезаряжались пушки, и трижды гремели выстрелы по всей линии.

В конце стрельбы прочные срубы сравнялись с землёй, народ радостно загудел, а неотступно следившие за всем этим иностранцы переглянулись.

– Да, – сокрушённо вздохнул Мансфельд, – надо признать, наряд московитов силён.

– Признаться, эти пушки закрывают нам дорогу в Персию, Китай, Индию… – негромко, но со значением сказал Вальд.

– У них есть не только пушки, – заметил Мансфельд.

– Как раз это мне очень хотелось бы выяснить, – Петер Вальд выразительно посмотрел на напарника.

– Я помогу, – обнадёжил его Мансфельд, и оба иноземца начали выбираться из расходящейся толпы.

Воевода сидел на придвинутой к самому окну лавке и сквозь подслеповатое слюдяное оконце смотрел на реку. Там, где-то примерно на середине, чалая лощадёнка тащила по наезженной колее дровни, и воевода подумал, что ещё немного времени – и речной лёд вздуется, начнёт с гулом трескаться, и за пару дней течение вынесет его остатки далеко в море.

Какое-то время воевода следил за лошадёнкой. Но потом ему это надоело, и он поглядел в другую сторону. Впрочем, и этот вид, открывавшийся из окна, особо не радовал. Конечно, снежный покров скрывал грязь немощёной улицы, а там где обычно было грязнее всего, «на мхах», сейчас всё выглядело белым и чистым.

Вообще-то, сегодня воеводу малость нудило. Раскинувшаяся за окном снежная пустошь, странным образом давила, но воевода только вздохнул. Конечно, и здесь весна на подходе, но он знал, того буйства зелени, какое ему хотелось бы увидеть, тут, на суровом Севере, просто не бывает.

Он вдруг вспомнил Берестечко и как он уходил от преследования казачьей гатью, когда по всему болоту гремели выстрелы, раздавались крики преследователей, а там, где полякам удавалось настичь хотя бы группу повстанцев, немедленно вспыхивала жестокая сеча.

Задумавшись, воевода повернул голову, и ему на глаза опять попалась чалая лошадёнка, словно напоминая, что те славные времена прошли, а сам он, стольник Фёдор Епанчин, бывший десятник казачьего войска Богдана Хмельницкого, теперь по царскому указу всем заправляет здесь.