Ольга Елисеева - Без права на награду

– Саша, где Саша? – ее потрескавшиеся губы выговаривали имя мужа с силой и нежностью.

– Александр! – Елизавета Андреевна не ожидала от себя такой распорядительности в чужом дому.

Он прибежал. Схватил жену не то что за руку, а как-то всю, в охапку.

– Нужно кесарево.

– Доктор сказал: не выживет. Она не выживет. Ребенок… – Чернышев знал, что ребенка уже нет. – Родные против. Надо было сразу. А они против. Так родит. А она… маленькая.

Действительно, в эту минуту Ли-ли ничем не напоминала себя – красавицу – вдруг оказалась худенькой и бледненькой, как при их первой встрече.

– Тебе решать, не им, – Елизавета Андреевна тряхнула генерала за руку. – Жар уже.

– Сказали: пройдет.

Гостья смерила его тяжелым взглядом.

– Перед смертью проходит. Подумай: в ней мертвое дитя. Оно само не выпрыгнет.

Александр Иванович вдруг ясно осознал происходящее. До сих пор ему никто прямо и доходчиво не объяснял положения жены. Ну, мучается.

– Давай, милый, давай, – госпожа Бенкендорф толкала его в спину.

Трубный глас призвал лекарей. Хирургу было сказано последнее, решительное слово. Мать и сестер роженицы заткнул рык супруга. Хоть что он умел!

Нанесли горячей воды и полотенец. Начали операцию.

– Иди, держи ее за руку.

Чернышев несказанно удивился: разве мужчине можно?

– Доктор мужик. Ты лазаретов не видел?

И правда, сколько оторванных рук, ног, голов и самых неожиданных частей тела ему пришлось перевидать. Хотя, конечно, собственного ребенка, вынимаемого из рассеченного чрева жены…

За час справились. Елизавета Андреевна сидела под дверью и время от времени спускала собак на родню: «А вы где были? Видели же, что плод для нее велик! При чем тут бабки рожали?»

Еще бы Марью Маревну, удалую богатыршу, вспомнили!

За дверями стало тихо. Из комнаты вышел Александр Иванович, беспомощно держа на руках белое полотенце, в котором лежал красный окровавленный комочек.

– Заберите у отца младенца.

Нет, без нее они способны были только квохтать.

– Не надо, не надо, милый. – Елизавета Андреевна увела Чернышева в другую комнату. И там, совершенно раздавленный, этот огромный вздорный человек плакал в ее подставленные ладони, клял себя и просил оставить ему жену, как если бы гостья была посредницей между людьми и Богом.

– Она же ничем не виновата, – повторял он. – Чистая. Зачем мучить? Только за меня. Я весь в грязи.

Госпожа Бенкендорф покачала головой: полно, все одним миром мазаны.

– Вы ничего не знаете. Как я эти документы добыл? Что я делал?

Такая жизнь. Чьи мужья лучше? И не потому ли они сами чисты, что их заслоняли от страшного, от грязного, от низкого?

Елизавета Андреевна взяла руками его большую кудлатую голову и, без оглядки на людей, стала баюкать, попутно внушая:

– Горячка еще будет держаться. Не впадай в отчаяние. Все что можно мы сделали.

– Вы останетесь?

Она осталась.

До утра Ли-ли бредила. Потом заснула. А жар спал только к середине дня. Бедняжка уже знала, что потеряла ребенка. Но сама жива. И это вселяло надежду.

Послушная, как всегда, молодая женщина подчинилась уговорам, сочувствию, ласковым недомолвкам. Но, вспомнив что-то, позвала Елизавету Андреевну. Надо же, та и не думала, что роженица заметит ее присутствие.

– Отчего вы не едете в Витебск? – Ли-ли скользнула глазами по лицу госпожи Бенкендорф. – Все еще можно поправить. Смерть одна непоправима.

В тот раз Чернышева выздоровела. Но через год, при новых родах, уже не имела сил выкарабкаться. О ней жалели все. На мужа никто не отваживался смотреть. Последние ее слова были к нему: «Женись. Тебе нельзя одному. – И потом. – Буде лучше меня, позабудешь, буде хуже, меня вспомянешь». Решили, что она бредит: поет. Еще через год Александр Иванович взял себе новую супругу, которая и нарожала ему кучу младенцев. Но до конца дней вспоминал время, которое прожил как бы внутри себя, ни перед кем не оправдываясь и никому ничего не доказывая.

Шурка возвращался со службы нарочито поздно. Сидеть в пустом доме не хотелось. Измаяться в штабе до положения риз и сразу заснуть, только голова коснется подушки – вот, чего он хотел. Но не всегда получалось. Спал рвано. Вдруг открывал глаза и таращился в пустоту. Неужели все?

Да нет. Блажь. Как-то образуется.

Не образовывалось.

Минутами Александр Христофорович забывался и с удивлением обнаруживал холод на соседней подушке. Сразу одолевали мысли: надо искать съемную квартиру. Может, еще и на порог не пустят. Или будут ходить с поджатыми губами, говорить, как с чужим.