Сесил Скотт Форестер - Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча

– Который час? – спросила она.

Хорнблауэр с трудом вытащил из узкого кармана часы:

– Девять.

– Замечательно. – Барбара взяла с туалетного столика длинные белые шелковые перчатки, доставленные из Парижа контрабандой. – Геба, мастер Ричард, должно быть, уже одет. Скажи кормилице, пусть несет его сюда. Думаю, дорогой, сейчас вполне уместна была бы лента со звездой.

– У моих собственных дверей? – возразил Хорнблауэр.

– Боюсь, что да, – ответила Барбара.

Она тряхнула пирамидой роз, и губы ее тронула даже не улыбка, а скорее озорная ухмылка. Нежелание надевать звезду испарилось, как не бывало. Это был молчаливый знак, что жена, в точности как он сам, не придает значения торжественному приему, который устраивает население Смолбриджа своему новому помещику. Так мог бы подмигнуть оракул.

У себя в спальне Хорнблауэр достал из комода красную ленту и звезду ордена Бани, а Браун подал ему перчатки. Их Хорнблауэр натягивал уже на лестнице. Перепуганная горничная торопливо сделала реверанс; в прихожей стоял дворецкий Уиггинз с высокой касторовой шляпой хозяина в руках, а за ним – Джон, лакей, в новой ливрее, которую выбрала Барбара. Сама Барбара вышла вслед за мужем, за ней шла кормилица с Ричардом на руках. Кудри у Ричарда были уложены и густо напомажены. Кормилица поставила мальчика на пол, одернула его платьице и кружевной воротник. Хорнблауэр торопливо взял Ричарда за руку, Барбара – за другую; Ричард еще не привык стоять, как все, и постоянно норовил опуститься на четвереньки, что никак не вязалось бы с торжественной обстановкой. Уиггинз с Джоном распахнули двери, и все трое – Хорнблауэр, Барбара и Ричард – вышли на крыльцо. В последнюю секунду Хорнблауэр вспомнил, что надо надеть шляпу.

Внизу выстроились, наверное, все обитатели Смолбриджа. По одну руку стоял приходский священник со стайкой детей, прямо перед крыльцом – четверо арендаторов в нескладных суконных костюмах и работники в куртках, по другую – женщины в передниках и чепцах. Позади детей высился трактирщик из «Коня и кареты»; зажав подбородком скрипку, он провел смычком, священник сделал знак рукой, и детские голоса нестройно затянули:

Очевидно, имелся в виду Хорнблауэр, поэтому он снял шляпу и неловко замер; мелодия ничего не говорила его немузыкальному слуху, но кое-какие слова он разобрал. Хор допел, священник выступил вперед.

– Ваша милость, – начал он, – сэр Горацио. От имени селян горячо приветствую вас. Мы счастливы видеть сэра Горацио, увенчанного победными лаврами, добытыми в борьбе против корсиканского тирана. Мы счастливы видеть вашу милость, жену стоящего перед нами героя, сестру великого полководца, что возглавляет наши доблестные войска в Испании, дочь одного из знатнейших английских семейств. Добро пожаловать в Смолбридж!

– Дя! – неожиданно завопил Ричард. – Па!

Священник и бровью не повел; взяв разгон, он продолжал сыпать трескучими фразами, расписывая ликование Смолбриджа при вести о том, что деревня отныне принадлежит выдающемуся флотоводцу. Хорнблауэр слушал вполуха, больше занятый Ричардом: малыш явно норовил высвободить руку, встать на четвереньки и поползти знакомиться с сельской детворой. Хорнблауэр глядел на сочную зелень парка; дальше вставали отлогие холмы, а за деревьями виднелся шпиль деревенской церкви. В той же стороне радовал взоры цветущий фруктовый сад. Парк, сад и церковь – все принадлежало Хорнблауэру; он сквайр, помещик, владелец многих акров, и арендаторы его приветствуют. За ним – его дом и множество слуг, на груди – лента и звезда рыцарского ордена; в Лондоне, в сейфах «Куттс и Ко» хранятся золотые гинеи, тоже его. Это предел человеческих устремлений. Слава, богатство, обеспеченное будущее, любовь, сын – у него есть все, о чем можно мечтать. Хорнблауэр, стоя на крыльце, слушал разглагольствования пастора и дивился, что не чувствует себя счастливым. В груди закипала злость. Его должно распирать от радости, гордости и счастья, а он смотрит в будущее с тупым отчаянием – отчаянием, что будет жить здесь, – и положительным отвращением к предстоящим модным сезонам в Лондоне, которые не скрасит даже постоянное общество Барбары.

Беспорядочное течение его мыслей внезапно прервалось. Прозвучало что-то недолжное, а поскольку говорил только священник, он, видимо, это и произнес, хоть и продолжал вещать, не подозревая о своей оплошности. Хорнблауэр взглянул на Барбару – она на мгновение закусила нижнюю губу, явный признак раздражения для всякого, кто хорошо ее знает. Во всем остальном она оставалась безукоризненно спокойна, как и пристало английской аристократке. Что из сказанного ее расстроило? Хорнблауэр перебирал услышанные, но невоспринятые слова священника. Да, вот оно. Этот болван упомянул о Ричарде как об их общем ребенке. Барбару задевало, когда пасынка принимали за ее сына, и, что странно, тем болезненнее, чем сильнее она к нему привязывалась. Впрочем, трудно винить священника: когда супружеская чета приезжает с полуторагодовалым младенцем, вполне естественно предположить, что ребенок – их общий.