Юлия Врубель - Прощённые

А после Менелас склонился прямо к уху Шарлеманя и зашептал:

– Ты знаешь, почему императрица все эти годы после мятежа страдает нервным тиком? Я думаю, что пережитый страх до сей поры так и не отпустил её.

При этом старый архитектор громко всхлипнул…

– Эх, друг мой разлюбезный Шарлемань, – порядком захмелевший Менелас прикладывал к слезящимся глазам салфетку, и востренький его шотландский нос краснел и вздрагивал, – я долго думал, как построить котичь (коттедж в Александрии – прим.) и время с проектом нарочно тянул. А после был сон мне, мой друг, – как видение…

Представь: будто зала большая, просторная, да золочёная – только пустая. И холодно там. И вокруг никого. Только слышу вдруг тоненький смех… Смотрю, да и вижу в углу – что ты думаешь? Кукольный домик. Хотел я заглянуть в окошко, да и слышу: «Не подходи, большой, не подходи! Ты там, мы здесь! Поди от нас, поди!» Тут все окошки и закрылись…

Вот и задумал я тогда, – тут глаза Менеласа блеснули, – отстроить для Лоттхен «игрушечный домик». Да чтоб непременно был маленький садик – и с белыми розами. Да чтоб окошки плотно-плотно закрывались. Ты там, мы – здесь…»

Кукольный домик фарфоровых кукол. Игрушка, несомненно, удалась. Теперь, после кончины старика, Иосиф Иванович всё чаще вспоминал о той беседе… Всегда, когда встречал кортеж императрицы, что неизменно прибывал в александрийскую обитель по весне; потом, с отъездом Белой Дамы, среди осенней слякоти и холода, когда углы вздёрнутых крыш насквозь промокшего Коттеджа, почти скрывались под охапками жёлтых, жухлых, навзничь распластанных листьев.

Захлопнув тяжёлую папку работ по Капелле, он развязал другую – тоньше, с короткою подписью «Toys»…

Эскиз двухъярусной изящной башенки на берегу залива. С высокой смотровой площадкой, где можно, укрываясь зонтиком, обозревать прибрежие и парк. С окном-колесом и гербом Белой Дамы. Где Белая Дама ждёт рыцаря… Или плясунья преданного оловянного солдата.

Ещё: скамеечки, колодец и беседки… Он наполнял придуманными им «готическими» безделушками Александрийский парк, как будто создавая сказку в духе мистика Перро на этой, непривычной к оным, русской почве. Игра увлекала. И обрусевший сын француза из Руана стал погружаться в собственные грёзы, творя придуманное – больше для себя. Так создаваемая им Александрия, всё явственнее превращалась в мир иллюзий…

Однако тишину его раздумий нарушил деликатный, но настойчивый стук в дверь. Вошёл Петруша – секретарь, он же и ассистент, дворецкий (а вся обслуга у надворного советника и состояла из него, кухарки-немки, служившей некогда в кондитерской у господина Нольде, да кучера Степана, он же – истопник). Петруша кивнул головой с аккуратным проборцем и со значеньем произнёс:

– До вас заказчица.

А после положил поднос с визиткой перед Шарлеманем, прямо поверх разложенных бумаг.

Архитектор, приподняв от возмущения брови, взял в руки маленький, с тиснёной золотою надписью, прямоугольник… Он произнёс про себя имя, медленно, беззвучно шевеля губами, как будто обращаясь за поддержкой к памяти… Потом резко отставил стул и подскочил.

– Сюртук! Сюртук подай – да чёрный, и голубой жилет! – И тут же скинул на руки секретарю домашний полосатый архалук, пригладил волосы. Уже застёгивая пуговицы на жилете и придирчиво осматривая кабинет, велел:

– Проси! Да прикажи Матильде: чтоб кофей подавала на сервизе, ну ты сам знаешь…

– Не беспокойтесь, Иосиф Иванович, сам и подам.

Через порог предупредительно распахнутого кабинета вошла невысокая, стройная дама в летах в чёрном платье.

– Екатерина Владимировна, рад приветствовать, – произнёс архитектор с учтивым поклоном и указал на гостевое кресло, – Несказанно, несказанно рад…

Госпожа Новосильцева, урожденная графиня Орлова, не спеша, с достоинством, присела и, слегка улыбнувшись одними губами, взглянула внимательным и даже явно любопытствующим взглядом Иосифу Ивановичу прямо в глаза.

– Так вот вы какой господин Шарлемань. Я, впрочем, не разочарована. Да ведь и вы, я вижу, обо мне наслышаны…

Наслышаны!… Когда-то, десять лет назад, имя Новосильцевых в Санкт-Петербурге было на слуху. Равно, как и их противников – Черновых. Та страшная, шекспировская драма двух семей рождала разговоры с кривотолками – в салунах и английских клубах, в ресторациях первой статьи и дешёвых харчевнях, а особливо – в кругу офицеров, да среди разночинной, полубогемной публики. Весь город будто разделился на сочувствующих и осуждающих, принявших сторону тех или других… Не только осуждающих – злорадствующих, чуть не ликующих в своём злорадстве – всё это явственно носилось среди сентябрьского тумана, в болезненном, нервозном петербургском воздухе.