Жан Ломбар - Агония. Византия

— Ибо слишком немощен для венца брат мой!

Не нашлось у Виглиницы другого утешения Склерене! Она еще плохо сознавала создавшееся положение. Обняла ее, и крупица женственного умиления просочилась в ее могучих мускулах. Расставшись с ней, Склерена увидела Евстахию, вслух читавшую Управде книгу святости, чудный труд, достоверное откровение об арийском Будде, которое вручил ей Гибреас, дабы в последнем посвящении легче могла она погрузиться в таинственное исповедание Добра. И столь глубоким было читаемое ею и внимаемое им, столько пресветлой человечности таилось под страшными ересями и даже отрицаниями, так пестревшими, столь далеко оно уносилось от века окружающего и даже от совокупности веков грядущих, что оба они не слыхали ничего, забыли обо всем. Склерена бросилась к стопам Управды, обутым золотыми орлятами, к стопам Евстахии, обутым серебряными аистами:

— Опять движутся к Святой Пречистой воины Константина V. Опять молится Гибреас вкупе с братией за обреченных смерти. О, горе нам! Горе! Поразят удары их восьмерых чад наших. Умрет отец их Склерос, умрет Склерена, мать их. И будешь казнен ты, ослепленный Базилевс Управда. И осквернят тебя они, Евстахия, как осквернят Виглиницу!

Евстахия выронила книгу.

— Но разве тревожили мы покой Константина V? И не помешает ему быть всенародным Базилевсом дитя, которое я ношу во чреве своем? Неужели суждены еще гонения племенам нашим пред достижением победы?

Ощупью схватил Управда руку Склерены:

— Да живет дитя наше. Да не претерпит скверны Зла кровь его славянская и эллинская, да минует оно посягательств смерти. И я готов умереть, лишь бы спасти его!

Подобно ветру бездны, пронзило обоих предчувствие, зловещее и жгучее. Словно поняли они неестественность бытия их в Византии, где не ужиться двум властям, хотя бы одна была видимой, а другая тайной. Одна — прочно установленной, а другая — слабой. Истекал к тому же срок внутриутробного материнства. Близилось рождение ребенка их, и в сознании, что не потерпит Константин V стебля, соперничающего с его родом, мерещились им бесконечные муки, которым предел положит смерть.

— Я слеп, но в час опасности спасу тебя и уведу далеко от людей, далеко от видимого, далеко от всего ради ребенка, который будет единокровен нам!

— И Виглиница будет подле вас и, хотя она согрешила перед вами, но не покинет вас. Ибо любит брата своего, как любит Евстахию!

Так говорила Виглиница, прекрасная, могучая, и взволнованно трепетала ее грудь. И, словно заразившись страхами Склерены, принесла она повинную, самозабвенно слившись с остальными:

— Простите меня! Я завидовала Управде, завидовала Евстахии. Чрево мое жаждало ребенка, который был бы соперником рожденному от вас. Но не захотел Теос. Не позволил Иисус, отказала мне в этом Приснодева. И я пришла, ибо опасность грозит вам и вашему ребенку. Нет! Не покинет вас Виглиница!

Она подходила то к одной, то к другому, как всегда необузданная и своенравная, с волосами ярко — рыжими, осенявшими ее низкий лоб и крупный нос, белотелая, с кожей, усеянной веснушками, в ослепительной одежде с узорчатым четырехугольником на груди. И под непрерывный плач Склерены сказала им, в то время как в бесшумном порыве Евстахия обняла Управду:

— Не будучи мужчиной, я, однако, убью всякого, кто только приблизится к вам, ибо ощущаю в себе пыл войны. Ах! Лучше бы мне быть вместо Управды Базилевсом, но не захотел этого Теос. Пускай! Я не могу сделаться матерью и не могу превратиться в мужчину, но останусь сестрой, и буду защищать вас своими крепкими руками!

Раздирающие, жалобные, орошенные иноческими слезами, доносились псалмы, и ритмически дребезжали им в ответ стекла. Покинула Управду, Евстахию и Виглиницу неутешная Склерена и спустилась к проходу, ведшему в гинекеум. Мужское дыхание овеяло ее затылок. Обернувшись, увидела супруга Склероса, беззвучно смеявшегося с кадильницей на трех цепях и закричавшего ей:

— Знаешь, всех их обратил я в бегство, сказав, что воины Константина V выходят из Великого Дворца. Они наверху в гинекеуме и оттуда вдосталь наглядятся и, по крайней мере, не будут мне мешать.

Посмеявшись, он помахал кадилом, и под щелканье зубов упадала и поднималась его борода:

— Не увидя воинов, они укорят отца своего Склероса. Досадовать на меня будут Анфиса и Параскева. Не обнимут меня Кир, Акапий, Зосима, Николай. Разлюбит Даниила. Будет непослушной Феофана. Но постарается чем — либо угодить им отец их Склерос.