Валерий Поволяев - Король Красного острова

Писать было очень трудно.

Однажды он заметил, что минул уже целый год, – а может, даже более года, – с момента, когда он начал работать над заметками. Неужели так долго он корпит над стопкой бумаги, а? Уж слишком медленно она покрывается строчками…

Пересчитал страницы. Их было всего шестьдесят две, исписанные с обеих сторон, – шестьдесят две! Да, трудно дается это дело. Физической нагрузки вроде бы никакой, но тогда почему у него каждый вечер становится свинцовой голова и тяжелеют, делаются чужими руки? Особенно правая рука…

Этого Устюжанинов не знал.

Выходит, есть работа потяжелее, чем рытье земли под пороховые склады и пушечные капониры или отчаянное единоборство с железными деревьями, которые ни топорами не взять, ни порохом, ни десятком запряженных цугом быков зебу.

Помахивать небрежно зажатым в руке гусиным пером и иногда задумчиво поскребывать пальцем затылок, выковыривая оттуда какую-нибудь мысль зачастую и не шибко умную, но дельную, – штука гораздо более трудная и сложная, чем строительство города в далеких мадагаскарских топях.

Надо бы еще написать столько же двойных страниц, или даже немного побольше и тогда задачу свою он выполнит, дай только Бог сил справиться с этим, совладать с неувертливыми, пьяно плывущими перед глазами бумажными листами… После этого можно будет связываться с владельцем типографии Зотовым, договариваться об издании книги, которая, возможно, будет называться так «Обыкновенная жизнь и необыкновенные приключения камчатского крестьянина Лексея Лексеевича Устюжанинова». Каково, а! Звучит?

Устюжанинов поморщился: не звучит. И есть в этом «обыкновенном» и «необыкновенном» что-то нарочитое, показное, высосанное из пальца, то самое, чего камчатский крестьянин Лексей Лексеевич должен стыдиться. Лицо у Устюжанинова сделалось усталым и мрачным.

И тем не менее, какие муки ни одолевали бы его, он должен продолжать работу над книгой. Иначе, кто же оставит в памяти имена людей, которых уже нет и будет взывать, чтобы живые поминали их в своих молитвах?

Панов и Степанов, Турчанинов и Чурин, Батурин и сам Маурицы, он же Морис Августович Беневский… Вздохнул Устюжанинов, вновь достал из конторки чернильницу с десятком отточенных перьев и придвинул к себе чистый лист бумаги.

Подстегивала Устюжанинова переписка и с Каржавиным, тогда еще живым, – он ощущал себя неловко перед уважаемым человеком, путешественником, писателем, мыслителем… Письма от Каржавина приходили хотя и редко, но регулярно, из них Устюжанинов узнавал большинство литературных и общественных новостей Санкт-Петербурга.

Собственно, не только санкт-петербургские новости узнавал Устюжанинов от «любезного друга», в одном из писем тот рассказал, что командир Устюжанинова по саперному подразделению в Штатах Тадеуш Костюшко вернулся в Польщу и поднял восстание крестьян, которых из-за того, что они были вооружены косами, прозвали косиньерами. Восстание это, плохо подготовленное, было, конечно, разбито русскими войсками и бывший полковник-сапер пан Тадеуш угодил в плен.

После смерти императрицы Костюшко, попавший под «милость нового государя», был освобожден и уехал во Францию.

Это обрадовало Устюжанинова. Костюшко жив, находится в здравом уме, деятелен, раз у него хватило сил на восстание, поэтому, вполне возможно, что жизнь, которая любит разные неожиданные сюжеты, столкнет Устюжанинова с Костюшко вновь.

Но этого не произошло.

Состарившись, Устюжанинов уже редко где появлялся, даже редко выходил из дома, занимался своим небольшим садом, причем, совсем не стремился сажать яблони-ранетки, очень популярные у населения и продавать урожай, чтобы на вырученные деньги купить хлеба, а приносил из леса цветы и сажал их под окнами, вдоль завалинки.

Так же охотно высаживал и лесные ягоды и мелкие растения эти, почти не приживающиеся на земле, по которой часто ходит человек, легко приживались, росли и через некоторое время у Устюжанинова образовалась целая плантация диких растений.

Местный народ, глядя, как Устюжанинов ковыряется в своем саду, обихаживает какие-то цветочки, невзрачные с виду, бормочет что-то под нос, словно бы уговаривает их выжить после пересадки, крутил пальцами у виска: канцелярист на старости лет, похоже, совсем сбрендил…

А он вовсе не сбрендил. Хотя слава о нем, как о человеке не от мира сего пошла не только по Нерчинску, но и по всем Зерентуйским рудникам.

Книгу свою, которую так долго держал на письменном столе, Устюжанинов одолел, старое название на титульном листе зачеркнул, вывел новое. Рукопись теперь называлась так: «Повесть об Алексее Устюжанинове, поповском сыне, королевиче острова Мадагаскар».