Вячеслав Софронов - Непоборимый Мирович

Поэтому и слова Кураева о неминуемом наказании за поединок он воспринял как покушение на свои права, коими закон, запретивший кровопролитие в мирное время, тем самым посягнул на главное его достояние, данное ему с момента рождения, то есть защиту собственной чести, без чего любой дворянин не мыслил своего существования. Но еще больше обидело его в поведении гвардейского капитана, что тот не предложил ему помощи в той щекотливой ситуации, в которой он сейчас оказался, как это принято у людей порядочных. Он ждал от Кураева чего угодно, только не порицания. Мог же он заранее предостеречь его и разъяснить, чем чревата излишняя открытость в подобной среде, куда он, Василий, попал впервые в жизни и повел себя так, как привычно было ему, открыто выказывая свою приязнь и враждебность по отношению к окружающим его людям. Оказалось же, что там совсем иные законы и правила, нарушать которые имеет право далеко не каждый.

Вот что взволновало и не давало покоя Василию, и без того пережившему нервное напряжение, равное по силе тому, что он испытал в недавнем бою с пруссаками. Но там он был не один, а среди таких же, как он, воинов. Здесь же весь свет ополчился против него, и он не знал, как защитить себя от многочисленных упреков и невысказанных вслух обвинений, витавших вокруг.

Пусть он виноват, нарушив придворный этикет, но он искупил свой проступок собственной кровью, и его не столько пугала возможность попасть под следствие со всеми вытекающими из этого последствиями, сколько он не желал, не хотел, не считал это правильным – остаться на всю жизнь с клеймом человека, побывавшего в пыточном застенке. Он готов был смириться с потерей воинской карьеры, с разжалованием в солдаты, но никак не признавал всеобщего осуждения, ставившего его в один ряд с убийцами, ворами и клятвопреступниками.

И тысячу раз прав Калиновский, заявивший ему тогда у замерзшей реки: «Дал присягу, так и служи как должно…» Не он ли отговаривал его от продолжения знакомства с Кураевым, показавшимся ему человеком опасным и способным на самое худшее. Вот теперь-то Василий убедился в правильности его слов, но изменить что-то был не в силах, а потому решил: будь что будет. Значит, так ему на роду написано…

Он через силу съел все, принесенное ему Федотовной, поблагодарил ее, и они даже расцеловались, чему женщина была страшно рада, прижала его к себе, долго не отпуская, а потом утерла слезы, неожиданно покатившиеся у нее из глаз, и тихо сказала:

– Ты, Васенька, уж прости меня, старую, но очень ты похожий на сыночка моего, несколько лет тому назад в армию призванному. Тоже, небось, мается где-то там один- одинешенек без материнского пригляду. Вот и вцепилась в тебя, как ворона в кудель, отпускать не хочется. Да разве вас, молодых, удержишь? Все одно улетите, нас не послушаете. Ты уж береги себя, не давай в обиду таким, как этот, – и она сердито ткнула пальцем в дверь, через которую недавно вышел Кураев. – Не зря я его, видать, пущать не хотела, чуяло мое сердце, не с добром он заявился. Так оно и вышло. Не водись с такими, обходи стороной, – и она широко, троекратно, перекрестила Василия, который успел уже собраться и даже прицепил к поясу шпагу, которой они так и не поменялись с Гавриилом Андреевичем.

– Да не печальтесь вы понапрасну, – ответил он ей. – Чему быть, того не миновать, а за себя постоять я сумею, не время еще меня оплакивать.

– Как знать, как знать, – покачала она недоверчиво головой, и глаза ее при этом светились заботой и лаской.

– Ничего не забыл? Иди уж, Аника-воин, да возвращайся поскорее, поджидать тебя, словно сыночка своего, стану, спать не лягу, пока не вернешься обратно.

– Ой, Федотовна, ничего не обещаю, сам не знаю, как все обернется. Но ты все одно жди. Чтоб ни случилось, а с тобой проститься перед отъездом, если ничего худого не случится, обязательно забегу, – и с этими словами он вышел, оставив старую няньку в тяжелых раздумьях.

– Благослови и защити его, Владычица Богородица, – произнесла она, повернувшись к висевшей в углу иконе, крестясь и низко кланяясь.

Кураев прибыл в карете, поставленной на санные полозья. Чтобы попасть внутрь ее, приходилось взбираться по специальной откидной лесенке, которую услужливо отстегнул соскочивший с козел кучер. Правда, на кучера он не очень походил, поскольку на нем была зеленая форма Преображенского полка, и сам он, с дюжими плечами и бычьей шеей, больше походил на кулачного бойца, чем на человека, привыкшего управляться на конном дворе. Когда Мирович взобрался в карету, то Кураев, сидевший там в одиночестве, ехидно заметил: