Вячеслав Софронов - Непоборимый Мирович

– Не знаю, о чем вы, право, – слегка поморщилась Воронцова. – Я никаких надежд вам не давала и в дальнейшем подавать не желаю. Впрочем, если меня вновь попросят, то, разумеется, отказать я не посмею.

– О чем попросят?

– Навестить вас, разумеется.

– Значит, я могу надеяться? – возвысил голос Василий, понимая, насколько жалко и смешно он сейчас выглядит, умоляя девушку посетить его в следующий раз.

– Вам вредно волноваться, – вместо ответа произнесла с легкой иронией Воронцова. – Прощайте и скорее поправляйтесь. Может быть, вы будете удостоены встречи… Впрочем, зачем я это вам говорю… То не моего ума дело. Прощайте, сударь, – еще раз повторила она, взявшись за ручку двери.

– Я буду ждать, – одними губами выдохнул Мирович, неотрывно глядя ей вслед, а как только закрылась дверь, откинулся на подушку и закрыл глаза, блаженно улыбаясь.

«Она придет, непременно придет», – шептал он, засыпая, и будущее вдруг представилось ему столь прекрасным и замечательным, что в сознании его заиграла, засветилась многоцветная радуга, под которой по зеленой траве шла она, великая княгиня Екатерина Алексеевна.

Несколько дней Екатерины Романовны не было, и Василий Яковлевич вздрагивал от малейшего шума со стороны прихожей, приподнимался на кровати в ожидании, но… то были или гости к хозяевам, или посыльные из магазинов. И он вновь, горя нетерпением, откидывался на подушку, закрывал глаза и скрежетал зубами, проклиная Воронцову, себя и весь белый свет. Иван Перфильевич наведывался изредка с неизменной учтивостью и, как казалось Мировичу, с равнодушием интересовался самочувствием, пересказывал новые великосветские сплетни и через несколько минут уходил, ссылаясь на срочные дела.

Раз в день приходил доктор, плешивый добродушный толстяк «из поповичей», как он признался сам, учившийся некоторое время за границей, постигая там азы медицинской премудрости. Он щупал пульс, требовал показать язык, осматривал рану, в чем ему помогала неизменная Федотовна, которая два раза в день самостоятельно меняла повязку на груди Мировича.

После осмотра доктор некоторое время оставался при больном, куда ему приносили чашку чая и пирожное. Он болтал на незначительные темы с Василием, расспрашивал о летней кампании и, наконец, пыхтя, удалялся. Зато Федотовна ухаживала за ним, как за собственным сыном, стараясь предупредить малейшее его желание, и даже как-то раз попыталась попенять Елагину, что тот редко навещает больного. Мирович сконфузился, а Елагин ничего на то не сказал, но по сдвинутым к переносице бровям было понятно, что он тяготится присутствием постороннего человека в доме.

Василий начал было подумывать, не попросить ли Елагина подыскать для него какую-нибудь чистенькую квартирку, куда бы он мог перебраться, но в один из вечеров к нему наведался отец Ивана Перфильевича, отставной действительный статский советник, служивший некогда по почтовому ведомству. Он пробыл около получаса, но дал понять, что Мирович их ничуть не стесняет, а на сына обижаться нечего, поскольку он часто бывает невнимателен к людям, в том числе и к своим близким. Сейчас же, когда все в преддверии великой смуты, как он выразился, у Ванюшки столько забот в коллегии, где он служит, что и в общении с ними, родителями, он отделывается лишь дежурными фразами и все куда-то спешит, летит, мчится.

Извинился старый Елагин и за жену, что она не спустилась ни разу к больному из-за больных ног, переносимая исключительно двумя лакеями в плетеном кресле. «Да вам, батюшка, нас, стариков, слушать и не к чему…» – закончил он и, опираясь на трость, удалился. Мировичу стало как-то спокойнее, и он оставил мысль съехать из елагинского дома, тем более что уход за ним был, надо признаться, преотменный. А то, что Иван Перфильевич говорит с ним довольно сухо, то объясняется занятостью и той обстановкой, что назревала в Петербурге в связи с последними событиями, о которых обмолвилась Воронцова.

Удивлял и беспокоил тот факт, что ни разу не наведался Кураев, по вызову которого он и прибыл в столицу. Василий пробовал размышлять, какую цель преследовал Кураев, вводя его в петербургские салоны, знакомя с десятками разных людей и, наконец, приведя его на бал в Ораниенбаум. Он чувствовал себя куклой, которую, дергая за веревочки, водят перед зрителями, потешая их различными вывертами и коленцами. Но не таков человек Гаврила Андреевич, чтобы ради развлечения кого бы то ни было тратить свое личное время и деньги. Причем деньги, как догадывался Мирович, немалые. Нет, сам Кураев явно исполняет чью-то волю, ради чего все и делается. Но чью и ради чего? На этот главный вопрос ответить Василий не мог.