Ольга Елисеева - Белый ворон

Казначеев подозревал, что сегодня все эмигранты тащатся вслед за каретой их высочеств и размахивают флагами. Но решил разузнать, туда ли явился, и если удача улыбнулась ему, подождать старшего Ожеро на месте. На звон колокольчика у двери ему открыла опрятная горничная в клетчатом платье и кружевном переднике, накрахмаленном так, что он лежал на её животе несминаемыми складками. Подбирая слова, Саша начал объяснять, кто ему нужен. Девица несколько секунд моргала светлыми ресницами, а потом, издав длинный возглас: «О!» — исчезла за дверью. На её зов явился лысеющий господин в жилетке. Воззрился на гостя, почесал затылок и, выслушав всю тираду заново, отозвался:

— Мсье нужен именно несчастный Ожеро? Ни Моргьер, ни Перрин не подойдут?

Казначеева насторожило, что бывший маршал назван «несчастным», это не предвещало добра. Он помотал головой, отвергая идею позвать кого-то из иных французских постояльцев, и пояснил, что имеет письмо к Ожеро от брата.

— Какая досада! — воскликнул хозяин. — Я бы даже сказал: горе. Ведь господин Ожеро умер два года назад. Вскоре после того, как въехал сюда с друзьями. Такой милый был человек! У него нашли чахотку. Я могу дать вам адрес кладбища...

Саша хотел отказаться, но потом подумал, что, возможно, когда-нибудь жизненные обстоятельства младшего Ожеро изменятся, и он сможет навестить могилу брата. Получив записку и выслушав ещё целую батарею ахов и охов, Казначеев покинул дом. Настроение у него испортилось. Поездка, начавшаяся так хорошо, внезапно приняла траурный оборот. Он попытался погулять по городу, чтобы развеяться. Это ему удалось, потому что Брюссель совсем не Париж. Но к вечеру, когда он вернулся в гостиницу над таверной, грусть опять овладела им. Бедняга полковник даже не знает, что его брат два года как покойник! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о чём он пишет. Его собственное положение плачевно...

Саша понимал, что читать чужие письма дурно. Но ничего не мог с собой поделать. В прошлый раз недостаточная щепетильность со стороны адъютанта закончилась получением драгоценных сведений о польско-английском сговоре. Немного походив вокруг стола, Казначеев всё-таки решился, взял конверт, разогрел над свечой сургучную печать и, когда она уже заметно размягчилась, осторожно отлепил её от листа.

Никаких политических откровений в письме не было. «Дорогой Пьер! — говорилось там. — Пользуясь любезностью графа Воронцова, я имею счастье написать Вам. Уповаю на Бога, чтобы Ваша судьба в Бельгии сложилась благополучнее, чем моя в Париже. Если Вы обладаете хоть малейшей возможностью оказать мне одолжение, заклинаю Вас памятью нашей матери, не оставьте меня. Моя участь ужасна. Я часто сижу без обеда. Мне не на что купить сапог. Я страдаю от голода и унижения. Меня преследуют заимодавцы, и я вынужден скрываться, чтобы не попасть в тюрьму. На лестнице дома, где я живу из милости, по очереди дежурят кредиторы. Я всё продал: книги, вещи, платье. У меня остались одни пистолеты. Прощайте. Ваша отзывчивая душа не останется равнодушной к моим несчастьям. Ваш недостойный брат Эжен».

Эти строчки тронули бы и каменное сердце. Саша проворочался до утра. Что ему было нужды в чужом человеке? Но, с другой стороны, что Ожеро было за дело до него самого, когда газеты написали о дуэли с Малаховским? На следующий день Казначеев выехал ещё до рассвета. Он всегда расплачивался с хозяевами заранее, и его исчезновение никого не обеспокоило. Обратный путь занял два с половиной дня. Европа так мала! От Брюсселя до Мобежа оказалось столько же, сколько от Мобежа до французской столицы. В штабе он доложился Фабру. А поскольку граф пребывал в волшебном городе, «у ног мадемуазель Браницкой», как с довольным смешком выразился Алекс, то и задерживаться дорогой не пришлось. Прямиком на улицу Шуазель.

У Саши имелись кое-какие сбережения. В отличие от многих, он умел экономить и ухитрялся кое-что посылать домой, в захудалое именьишко Козенец под Калугой. Ссудить бедолагу Ожеро хоть сотней франков адъютант мог. Даже без особого ущерба для себя. Ведь, в конце концов, если бы не этот посланный ему Богом свидетель, его собственное положение оказалось бы ой каким невесёлым...

Рассуждая так и уговаривая себя, что не совершает ничего преступного по отношению к своей семье, Казначеев направился по обратному адресу на Вандомскую площадь в гостиницу «Шартье». Всю дорогу он придумывал, как уговорить щепетильного полковника принять помощь. Наконец он сочинил малоубедительную историю, о том, что брат перед смертью оставил на имя Эжена крошечное наследство, которое ему, Казначееву, и вручили друзья. Но поскольку покойный маршал не сопроводил деньги прощальной запиской, всё сказанное выглядело подозрительно. Не придумав ничего лучше, адъютант постучался в отель «Шартье» — довольно мерзкое заведение, даром что в центре.