Франк Трентманн - Эволюция потребления [Как спрос формирует предложение с XV века до наших дней]

Простые и функциональные вещи Фаэнтино сильно уступали предметам интерьера в домах купцов и аристократов. Во Флоренции 1620-х годов, к примеру, жил Пьеро Аньоло Гвиччардини, разбогатевший на местном производстве шерсти и шелка; лишь в одной комнате его городского дома висела 151 картина [55] Goldthwaite, The Economy of Renaissance Florence , 381. . Жившей спустя век обедневшей аристократке Елизавете Кондульмер, ставшей куртизанкой, принадлежали шесть позолоченных сундуков с бельем, огромным количеством серебряных ложек, пуховых матрасов, а также картина «Поклонение волхвов», изображения обнаженной Андромеды и голых мужчин [56] Brown, Private Lives in Renaissance Venice , 173—82. . В Венеции в 1570-х годах один зажиточный иллюминатор рукописей являлся владельцем 25 картин (одна с изображением Нерона), зеркала, карты всего мира, а также ковров из Каира и Персии [57] Gasparo Segizzi, умер 1576; см.: Palumbo Fossati, 109—53, особенно 138—45. . Впрочем, какими бы незначительными или старыми ни были владения Фаэнтино, они однозначно являлись частью материальной культуры своего времени, которая включала в себя столовую посуду, книги, музыкальные инструменты (лютню или клавесин можно было обнаружить почти в каждой венецианской семье того периода), а также картины, которые стало принято демонстрировать, а не использовать исключительно для религиозных ритуалов.

Мысль о доиндустриальных обществах как об обществах с крайним неравенством, в которых горстка богатых лордов процветала за счет огромного количества бедных, весьма заманчива, да так оно и было на территории почти всей Европы, в то время преимущественно аграрной. Однако в урбанизированной Северной Италии дела обстояли иначе. Флоренция в 1500 году была не более неравной, чем Соединенные Штаты в 2000-м. Этот город нельзя было поделить на элиту и плебс, проведя четкую границу между первым и вторым. Большинство флорентийцев занимали, скорее, среднее положение между опустившейся беднотой и успешными ремесленниками и владельцами магазинов. Книги покупали не только аристократы, но и пекари, плотники и кузнецы. Некоторые ремесленники даже разделяли весьма элитарное пристрастие к экзотическим товарам, например к восточным коврам. Импортированную испано-мавританскую керамику покупали и сапожники, и кузнецы, и ткачи; один ткач шерсти, к примеру, являлся владельцем сервиза из семи кружек, тринадцати глубоких тарелок и тридцати четырех мелких тарелок [58] Goldthwaite, The Economy of Renaissance Florence , 384. . Похожую картину можно увидеть в быстрорастущих торговых городах Северной Европы, например, в Антверпене, где в XVII веке наблюдалось повсеместное распространение картин и посуды в технике майолики [59] Bruno Blondé, «Tableware and Changing Consumer Patterns: Dynamics of Material Culture in Antwerp, 17th—18th Centuries», в: Majolica and Glass from Italy to Antwerp and Beyond , ed. Johan Veeckman (Antwerp, 2002). .

И все же попытка увидеть в эпохе Возрождения «зачатки нашего… бравурного потребительства» стала бы слишком рискованным шагом [60] Jardine, Worldly Goods , 33—4. . Хотя именно в это время вещи и идеи о комфорте начали заполнять дом человека, они все равно оставались частью общественной культуры, по-прежнему ориентированной на демонстрацию статуса и желание оставить что-то потомкам, а не на получение удовольствия или погоню за новинками. Создателей вещей влекло великолепие, а их целью было оставить после себя вечность. Расходы на личные покупки были ничтожны по сравнению с тратами на строительство монументальных городских дворцов и организацию пиршеств. Именно они являлись главными двигателями потребления в эпоху Ренессанса. Строительство Палаццо Строцци, начатое в 1489 году, стоило флорентийской семье примерно в полтора раза больше, чем Генриху VII строительство его королевского дворца в Ричмонде [61] Goldthwaite, «The Empire of Things». . Аристократы стремились перещеголять друг друга красотой и великолепием украшенных капелл, при этом их цель состояла в том, чтобы поразить других своим художественным вкусом, а не просто покичиться богатством. Еще Аристотель расценивал уместную демонстрацию личной состоятельности как признак гражданской добродетели, означающей, что на защите общества стоят храбрые, имущие граждане, мыслящие в одном направлении. Аристократическая Италия эпохи Ренессанса была одной из первых, кто начал перемещать значение власти от людей к вещам. В отличие от землевладельцев в других уголках Европы, Строцци и им подобные знатные синьоры подтверждали свой статус с помощью предметов роскоши и помпезных зданий, а не орды слуг. Продуманная демонстрация картин и ваз могла рассказать об образованности хозяина дома. Едва ли эти предметы покупали для собственного удовольствия или комфорта. Люди стремились показать, что прежде всего они служат обществу. Образцами для подражания являлись активные граждане, которые делали город более красивым и сильным, инициируя возведение монументальных зданий, командуя армией и выделяя средства на общественные праздники и развитие инфраструктуры. Потребление в крупных масштабах имело место быть и не осуждалось, если целью его было общественное благо. В этом смысле богато украшенная капелла наподобие той, которую построили Сальвиати в Сан-Марко, Флоренция, сильно отличается от, скажем, купленного нашим современником «Феррари». Роскошь была призвана служить потомкам, люди стремились вписать свое имя в анналы истории города для следующих поколений. У гражданского гуманизма Ренессанса в почете были монументальные вещи. Деньги тратились на то, что будет существовать на протяжении многих веков.