Бернард Корнуэлл - Тигр стрелка Шарпа. Триумф стрелка Шарпа. Крепость стрелка Шарпа

— Позвольте обратиться, сэр? Почему килладар так напуган? Может быть, он знает что-то такое, чего не знаем мы?

— Он трус.

Однако страх Бени Сингха закрался уже и в душу Обадайи Хейксвилла. Сержант представлял, как гонимый жаждой мести Шарп возвращается из мертвых и преследует его по закоулкам захваченной крепости.

— Они ведь не могут сюда войти, правда, сэр? — с трудом скрывая беспокойство, спросил он.

Додд узнал в голосе сержанта тот страх, который мучил порой и его самого: страх позора, бесславного конца, пленения и неизбежного и беспощадного суда. Он улыбнулся:

— Я допускаю, что они могут захватить Внешний форт, потому что нам противостоят хорошие, умелые солдаты, потому что наши прежние товарищи действительно дерутся, как джинны. Но пересечь ров им не под силу. Даже если силы тьмы встанут на их сторону. Даже если осада продлится год. Даже если они обрушат стены, разобьют ворота и сровняют с землей дворец. Потому что им все равно придется перебираться через ров, а это невозможно. Это не в состоянии сделать никто. Гавилгур останется нашим.

А кто правит Гавилгуром, мысленно добавил Додд, тот правит и всей Индией.

Через неделю он сам станет раджой.

Стены Гавилгура, как и предполагал Стокс, оказались прочны только с виду. На то, чтобы проделать первую брешь во внешней стене, британским пушкарям потребовался всего один день. Уже после полудня в ней зияла изрядная дыра, частично скрытая осыпавшимся мусором, а перед заходом целый участок вместе с башенкой внезапно обвалился, скрылся в клубах пыли и соскользнул со склона. Остался только невысокий выступ на месте основания, который сбили менее чем за час работы.

Сменив цель, пушкари перенесли огонь на более высокую внутреннюю стену. Тем временем фланговые батареи, бившие прежде по амбразурам неприятельских орудий, начали обстреливать первую брешь, чтобы помешать защитникам крепости возвести временные препятствия. Противник ответил сумасшедшей канонадой по британским артиллерийским позициям, но точности ему по-прежнему не хватало, и ядра либо пролетали выше, либо отскакивали от габионов. Самое большое орудие Гавилгура, успевшее продемонстрировать свою ужасающую мощь, когда его ядро уложило сразу пятерых, выстрелило еще три раза, после чего загадочным образом умолкло.

Две другие бреши были проделаны на следующий день, и теперь перед бомбардирами стояла задача расширить все три прохода. Восемнадцатифунтовики упорно молотили по стенам, выколачивая мусор, который, осыпаясь, образовывал что-то наподобие пандуса. С этой работой справились к вечеру, после чего сразу же приступили к следующей: выбить из амбразур оставшиеся вражеские пушки. Пыль и дым расползлись над перешейком непроглядной завесой. Густая, зловонная, она казалась неподвижной и лишь вздрагивала каждый раз, когда ее прошивали ядра. Фланговые двенадцатифунтовики стреляли теперь по брешам, а гаубица перебрасывала снаряды через стену.

Сумерки сгущались, а британская артиллерия все не умолкала. Зато ответный огонь противника слабел с каждой минутой — орудия маратхов после прямых попаданий либо выходили из строя, либо сваливались с позиций. И лишь наступление ночи вынудило осаждающих остановиться. Раскаленные пушки получили право на отдых, но легче осажденным не стало. Если защитники Гавилгура рассчитывали под покровом темноты превратить бреши в смертельные ловушки, расставить мины или соорудить новые стены, их ждал сюрприз, потому что одно тяжелое орудие продолжало посылать снаряды в непроглядный мрак. Три раза в час канониры били по бреши картечью, отбивая у охотников всякое желание вылезать из укрытий.

Не многие уснули в ту ночь. Восемнадцатифунтовик бухал неестественно громко, а стук картечи по израненным стенам Гавилгура был слышен даже в британском лагере. К тому же солдаты знали, что утром им придется карабкаться по осыпи к этим самым стенам, хватаясь за камни, сдирая ногти и глотая пыль. А что ждало их там? Все понимали, что за ночь неприятель установит у бреши пушки, чтобы бить по наступающим перекрестным огнем. В общем, будет кровь, боль и смерть.

— Никогда не ходил на брешь, — признался Гаррард.

Они встретились у палаток Сьюда Севаджи, и Шарп дал старому приятелю бутылку арака.

— Я тоже.

— Говорят, там настоящий ад.

— Говорят, — невесело согласился Шарп.

Многие из бывалых солдат утверждали, что идти на брешь — самое тяжкое из всех испытаний войны.