Артур Дойл - Изгнанники

Должен добавить, что я позволил себе некоторые вольности в обращении с историческими фактами. Они сказались главным образом в том, что события, происходившие в продолжение трех лет, мною изображены случившимися за гораздо более короткое время.

То было обыкновенное окно, одно из тех, какие существовали в Париже в конце семнадцатого столетия, – высокое, разделенное пополам большой поперечной перекладиной, над которой красовался маленький герб – три красных чертополоха на серебряном поле, нарисованные на стекле ромбовидной формы. С наружной стороны окна торчал толстый железный прут; на нем висело изображение маленького золоченого тюка шерсти, раскачивающееся и скрипящее при малейшем порыве ветра. На противоположной стороне улицы из этого окна можно было увидеть высокие, узкие, вычурные дома с деревянной резьбой по фасадам, с остроконечными крышами и башенками на углах. Внизу же протянулась булыжная мостовая улицы Святого Мартина, откуда доносился несмолкаемый топот массы человеческих ног.

В одном из этих домов в роскошно убранной комнате у самого окна стояла широкая скамья, обтянутая коричневой тисненой кожей. Расположившись на ней, члены семьи могли видеть все, что происходит в деловом мире улицы.

В настоящую минуту в комнате, спиной к окну, сидели мужчина и девушка. По временам они переглядывались друг с другом, и глаза их светились счастьем.

Впрочем, тут не было ничего удивительного, так как вместе они представляли собой красивую парочку. Девушка была на вид очень молода, не старше двадцати лет; лицо ее, ясное, нежное, полное выразительности и свежести, как бы свидетельствовало о чистоте и невинности. Никому и в голову не пришло бы пожелать, чтоб эта девическая прелесть сменилась более яркими красками. Черты лица были мягки и привлекательны, а иссиня-черные волосы и длинные темные ресницы составляли острый контраст с мечтательными серыми глазами и белизной кожи, напоминавшей слоновую кость. Во всей осанке девушки чувствовалось какое-то особое спокойствие и сдержанность, еще более оттеняемые простым платьем из черной тафты; брошка черного агата с таким же браслетом служили единственным украшением этого наряда. Такова была Адель Катина, единственная дочь известного гугенота, торговца сукном.

Но простота костюма девушки с избытком вознаграждалась роскошью одежды собеседника. Это был человек старше ее лет на десять, со строгим лицом солдата, мелкими, четкими чертами, холеными черными усами и темными, карими глазами, становившимися жесткими в момент отдачи приказания мужчине и нежными при обращении с мольбою к женщине, впрочем, и в том и в другом случае с одинаковым успехом. На нем был кафтан небесно-голубого цвета, расшитый блестящими галунами с широкими серебряными погонами на плечах. Из-под кафтана выглядывал белый жилет, а брюки из такой же материи были убраны в высокие лакированные ботфорты с золочеными шпорами. Лежавшие рядом на скамье рапира с серебряной рукояткой и шляпа с пером дополняли костюм, носить который считалось особой честью. Любой француз признал бы в незнакомце офицера знаменитой голубой гвардии Людовика Четырнадцатого. Действительно, в этом молодом человеке с кудрявыми черными волосами и гордой посадкой головы угадывался изящный, блестящий воин, что он сумел, кстати, уже доказать на поле брани, и имя Амори де Катина выделилось среди множества фамилий мелкого дворянства, стекавшегося ко двору короля.

Он приходился кузеном сидевшей рядом с ним девушке, и в их лицах можно было даже найти фамильное сходство. Де Катина происходил из дворянского гугенотского дома, но, рано лишившись родителей, поступил на военную службу. Без всякой протекции он сам пробил себе дорогу и достиг своего нынешнего положения. Между тем как младший брат его отца, видя, что все пути пред ним закрыты вследствие преследований, обрушившихся на его единоверцев, откинул частичку «де» – признак дворянского происхождения – и занялся торговлей с таким успехом, что в описываемое нами время слыл за одного из самых богатых и выдающихся граждан Парижа. Офицер гвардии сидел в его доме и держал в своей руке белую ручку его единственной дочери.

– Скажи, чем ты взволнована, Адель? – проговорил он.

– Ничем, Амори.

– Ну а что значит эта складочка между нахмуренных бровей? Как пастух угадывает время по окраске неба, так я, дорогая, умею читать твои мысли, глядя на твое лицо.