Геннадий Ананьев - Князь Воротынский

– Колоколам звонить три дня! А мы почестный пир пировать станем. Ты, князь Андрей, за единый стол со мной. По правую руку.

Вот это – честь! Князю бы Воротынскому сидеть по правую руку государя, но он, гордец, даже царя не соизволил встретить. Будто сторожи не подождут пару или тройку недель. А сам царь не спрашивает о нем, знает, стало быть, где ближний его слуга. Или осерчал сильно. Тогда – не жди добра.

Царь же, вошедши в свои хоромы, первым делом велел позвать тайного дьяка. Встретил его в комнате перед опочивальней. И сразу:

– Где князь Воротынский? Михаил?

– Сторожи и города в Поле двинул. Чтоб, значит, на хребтине остатней рати крымской, как сказал своим товарищам и своим боярам, зубами вцепиться. Намертво. Навечно.

– Веришь? Говорить можно одно, даже делать одно, а думку иметь совсем иную. Лукавит, считаю. Не в сговоре ли с Девлеткой-разбойником?

– Воля твоя, государь. Тебе видней. Не мне, рабу твоему, учить тебя…

– Не виляй! В оба гляди за князем! Но особенно за его боярами! Через них он, если черное в сердце имеет, действует. И слуге его ближнему, твоему человеку, как его?..

– Фрол Фролов.

– Фролу этому самому скажи: близко его дворянство. Я позову тебя, когда настанет время полный донос донести. Все изготовь загодя. И запомни, не князь Михаил сечу выиграл, а князь Андрей. Не опричный бы мой полк да не наемники мои, рыцари немецкие, сидел бы Девлетка давно в Кремле. Сегодня же об этом исподволь молву пусти. Среди моих придворных поначалу, а уж затем и по всей Москве. Во все, мол, дырки совал опричников, чтоб сгубить полк, только не удалась ему гнусность эта – полк из всех сечь выходил победителем. И у Молодей лишь стойкость немцев-витязей да храбрость опричников принудили главного воеводу пустить в сечу Большой полк и все остальные полки.

– Понял я, государь. Благослови обо всем позаботиться.

– С Богом.

Нужда у царя в князе Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не хватит. Даже если Польша с Литвой и Турция станут помогать. Надолго успокоятся южные украины, а за это время укрепиться на них можно будет отменно, далеко продвинуться в Дикое Поле. Тем более, что Приговор думы есть, зачин сделан знатный князем Михаилом Воротынским, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино – ходко. Найдутся добрые исполнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Владимировичей же всех нужно – под корень. Всех до единого. А уж князя Михаила – во что бы то ни стало.

Вошел, низко склонившись, князь Афанасий Вяземский:

– Время, мой государь, идти на пир. Вели переодеваться.

На том пиру, на котором царь щедро жаловал на радостях и достойных, и едва причастных к славной победе, зато угодников, не обошел вниманием и своих любимцев, ни за что, ни про что, а так, по случаю, про князя Михаила Воротынского государь даже словом не обмолвился; честил только князей Хованского и Хворостинина, Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сигорского, то есть только тех воевод, кого сам определил в окскую рать – так вот тот пир почестный в первый же день перерос в скоморошеский загул; и оно бы, конечно, ладно, пусть пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что уму непостижимо: сажал на колы, зашивал в медвежьи шкуры и травил псами, поджаривал и, насладившись мучениями и кровью несчастных, вновь пил и скоморошничал.

Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во дворцах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Михаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги, касаемые возможного царского неудовольствия, радение простолюдин, понимающих, что вершат они великое для России дело, передалось князю, и все остальное, не касаемое обустройства порубежья в Диком Поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать им какое-то внимание.

Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, сын и дочь, светившаяся радостью дворня, затем баня с дороги, с привычным напоминанием мамки-ворчуньи: «Банника не забудь самолично ублажить», и торжественный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.